«Таран — 21»

«Таран–21» — радиопозывной, присвоенный летчику Звереву во время войны...
«Таран–21» — радиопозывной, присвоенный летчику Звереву во время войны. Василий Глебович шутит, что именно это «очко» оказалось для него счастливым: за спиной у отважного истребителя 169 боевых вылетов. По меркам военного времени — немало. За выполнение боевых заданий летчик награжден тремя орденами Красного Знамени, двумя — Отечественной войны, многими медалями.

Ему невероятно везло. Может, за особое бесстрашие: сколько раз махал смерти крылом своего любимого «ячка». Было и тяжелое ранение, и плен, из которого удалось бежать. И снова — боевые вылеты, воздушные бои и радиосигнал: «Прикрой, атакую!»

Он встретил Победу — самый главный праздник своей жизни — в Мариенбурге в Восточной Пруссии. Этот день, уверен летчик, навсегда останется самым счастливым в его жизни.

После войны Василий Глебович оставил авиацию. Трудился на ниве просвещения: был учителем физики, директором школы, технического училища, Республиканского дома технического творчества профтехобразования, учебно–производственного комбината. Но ведь бывших авиаторов, как говорится, не бывает. В последние годы своей трудовой деятельности Василий Зверев руководил клубом юных авиаторов при минском аэроклубе ДОСААФ БССР. Говорит, и сегодня, в свои 84, совершил бы самостоятельный полет.

Сегодня мы начинаем публиковать воспоминания уважаемого ветерана. Он их назвал «Таран–21».

Родился я не на брегах Невы, где, как известно, родился пушкинский Онегин. Родился же я, по достоверным данным, в 1920 году на берегу речушки Переволочь, которая не на все карты нанесена. И тем не менее, если верить преданию, знаменита. Название она такое получила потому, что по ней переволакивали корабли на пути из «варяг в греки».

Деревня Парфенково в Дубровенском районе, как и речушка, маленькая — 41 дом. По ней в 1943 году проходила передняя траншея немецкой обороны, и все дома были разобраны фашистами на бункеры, землянки и прочие укрытия. За все послевоенные годы в ней возродилось не более 20 изб, которые сами жители называют хибарками за их малый размер и неказистый вид. И проживают в них практически одни старухи — великие труженицы, возрождавшие колхоз, тянувшие вместо лошадей плуг, распахивая целину.

Всякий раз бывая в родной деревушке, в которой еще живет двоюродная сестричка, думаю — это уже в последний раз. А проходит пара–тройка лет, и снова еду туда, где прошло счастливое детство. Да, несмотря на то, что все мы, дети, летом бегали босиком, а зимой в лаптях, катались на деревянных коньках и «морозянках», с раннего детства трудились пастушками, питались картошкой и капустой, не всегда с мясом (летом, правда, были и молоко, и яйца, да и то далеко не вдоволь), ничего — росли здоровыми. В начальную школу ходили в соседнюю деревню, а в семилетку — за 5 километров. Уроки готовили при керосиновой лампе. И тем не менее учились с радостью и гордостью, ведь большинство наших родителей были неграмотными.

Вспоминаю, как я до школы боялся чертей, увиденной как–то на рисунке смерти с косой. И грозы. Особенно грозы! Когда она начиналась, я, где бы ни был, все бросал, бежал домой и голову под подушку, чтобы не видеть молнии и не слышать грома.

Но уже в начальной школе все эти страхи исчезли.

Каждый человек с годами что–то из своей жизни забывает, но детство помнится.

Помню случай, как наша семья примерно из десяти человек (жили с дедушкиной семьей) обедала за одним столом, и ели из одной миски. Дед говорит мне: «Подсоли суп». Я опустил в солонку три пальца, взял щепоть соли и высыпал в миску. А на пальцах осталась соль. Я с крестьянской экономией обмакнул их в суп. Дед, как я потом узнал, за нарушение санитарии, стук мне своей деревянной ложкой по лбу. Я не понял, за что, обиделся и перестал есть. Дед говорит: «Ешь». Я отвечаю: «Не хочу». — «А я хочу, ешь». Знаю по опыту, что с дедом шутки плохи, начал есть, еле шевеля ложкой. Дед приказывает быстрее двигать ложкой. Пришлось ускорить. А через минуту (голод не тетка) стал уписывать за обе щеки.

А с каким энтузиазмом мы, ребятишки, трудились в нашем колхозе «Октябрь»! Бороновали, возили навоз на поля, выполняли другие посильные работы. Как–то раз работал я на вывозе навоза. Приходит мой дед и говорит: «Поедем, привезем из лесу дрова, а потом продолжишь возить навоз». Я отказываюсь ехать: план не выполню. Дед взял у меня из рук вожжи и приказал садиться на телегу. «Не имеешь права, — говорю. — Лошадь и телега колхозные».

Чем не Павка Морозов? Дед на меня прикрикнул — пришлось ехать. Но по дороге я удрал и вернулся к месту работы. Деду самому пришлось пригнать лошадь с телегой. Вечером он, конечно, всыпал мне. Я плакал не столько от боли, сколько от того, что не выполнил план в этот день.

Но не только мы, ребята, но и наши родители работали в колхозе с энтузиазмом. Наши мамы, тети шли на работу с песнями. Мужчины с косами на плечах шли бригадой с шутками, с прибаутками. Среди взрослых было организовано соцсоревнование. Отстающих с юморком критиковали. Мы же, дети, гордились нашими родителями. Моя мама постоянно была победительницей в соревновании среди жней. У меня на даче есть серп и сегодня. Когда я беру его в руки, всегда вспоминаю маму — до 80 лет трудилась она не покладая рук. А прожила 92 года.

Работали добросовестно. Видели результаты своего труда, верили в преобразования, в колхозы. Трудодень оплачивался в те времена натурой: зерном, овощами, другими сельхозпродуктами. К середине тридцатых годов крестьяне убедились в преимуществе коллективного труда, особенно с появлением в колхозах первой механизации, заменившей тяжелый и малопроизводительный ручной труд. Преобразилось и сознание людей, исчезли распри за межу. Колхоз стал спасением для малоимущих, женщин, вдов с их малыми детьми. Моя тетя, выступая на собрании, сказала об этом так: «Дураки мы были, не хотели вступать в колхоз, работаем легче, а живем богаче».

Коль я упомянул о колхозном собрании, то должен отметить, что явка на них была почти стопроцентная, вопросы повестки дня обсуждались активно и бурно, с юморком. Идет обсуждение кандидатур в члены правления колхоза. Председатель собрания обращается к присутствующим: «Какие будут суждения по такой–то кандидатуре?» Из зала просят: «Пусть расскажет свою биографию». Хотя все друг друга знают со дня рождения. Кандидат начинает рассказывать биографию со слов: «Товарищи, как известно, я круглый сирота...» (а у самого уже куча детей). Зал взрывается смехом.

Массовым было посещение культурных мероприятий, которые проходили в деревнях, где были школы. Местная интеллигенция ставила самодеятельные спектакли, кинопередвижки привозили новые фильмы.

В нашей деревне не было даже начальной школы, ходили в Демьянково неподалеку. А в семилетку — уже в Зарубы, за пять километров. И вот мы — учащиеся 6 — 7 классов — решили поставить своими силами спектакль в деревне. Главным режиссером взялся быть я. Не помню название пьесы, но женскую роль в ней пришлось играть мне — главному режиссеру, ибо из девочек никто не согласился играть: стеснялись. И вот настал день спектакля. Нарядился я в мамину юбку, повязал мамин платок и вышел на сцену. Роль, кажется, удалась: никто не сомневался, что перед ними девочка. Спектакль прошел с триумфом. Большая крестьянская изба не вместила всех пришедших зрителей. Люди смотрели наше представление через открытые окна со двора.

Первые выборы в Верховный Совет СССР были действительно всенародным праздником. Мой дед Корней пришел на избирательный участок задолго до открытия и проголосовал первым. Я испытывал чувство гордости за своего деда–активиста.

Завершая воспоминания об эпизодах своего детства, не могу не признаться и в грешках. Идя как–то из школы, мы, мальчишки, обнаружили норки в горе неподалеку от хутора. В них жили кролики. Прихватив по одному, принесли мы их домой. Отец мой за это дело меня слегка отшлепал и назавтра заставил отнести зверька назад. Но об этом моем проступке прознали в школе. Меня «пропесочили» в стенгазете: нарисовали верхом на кролике. Большего позора я за всю свою жизнь не испытал.

В раннем детстве я был своего рода «тайным агентом» у участкового милиционера по части борьбы с самогоноварением. В чем заключалась моя работа? Приезжает в деревню участковый милиционер. Все ребятишки прячутся от страха, а я — храбрый заяц — сажусь к нему в красивую повозку на рессорах, он дает мне разряженный наган, я клацаю самовозводящимся курком и попутно рассказываю, что видел и знаю. У кого и где стоит брага, включая и свою хату. Мужики долго не могли узнать, кто их выдает. Но в конце концов вычислили и доложили отцу, который устроил мне добрую порку. На этом и закончилась моя «агентурная деятельность».

В школу я пошел, когда мне не было 7 лет. Привела меня мать, а учительница говорит — годами не вышел. В первый класс тогда дети принимались с 8 лет. Я разревелся, мама стала уговаривать: «Он уже читать умеет (сама, кстати, безграмотная была)». Читать меня потехи ради научили отец, дяди, тети. Учительница дала мне букварь. Первый в жизни экзамен я успешно выдержал — был принят в школу.

Помню еще, в школе лозунг висел, который я по буквам тогда прочел: «Курить вредно для здоровья». А чего греха таить, мы, мальчишки, когда пасли лошадей в лесу, смолили самокрутки из ольховых листьев. Но лозунг на меня произвел такое воспитующее воздействие, что я уже никогда больше не курил.

Зимы в то время были морозные, снежные, за ночь наметало снега выше крестьянских изб. И меня в одну из таких зим не пустили в школу. Я плакал два дня, и родители сдались — я пошел по непролазным сугробам на уроки.

Каждый день в школу ходили за 5 километров. И обратно столько же. И так три года. А потом уроки у керосиновой лампы готовили. Сидел иногда до петухов — решал сложную задачу по геометрии. Пока не решу. Зато как приятно было в школе, когда из всего класса решил ее я один.

Известно, что почти все советские дети были пионерами, а подходил комсомольский возраст — вступали в комсомол. Я так стремился — спешил, что приписал себе год и вступил в комсомол, когда мне было 13 лет, а принимали в комсомол в 14 лет.

Все мы мечтали тогда о подвиге, о великом. Бывало, похвалит учитель за рисунок, ну, думаю, буду художником, и непременно знаменитым, похвалит за хорошее сочинение — быть мне не иначе как писателем.

*****

После школы по примеру дяди подал я документы в Гомельский железнодорожный техникум. Хотя в ту пору ни разу не видел паровоза. Пришел вызов, поехали с одноклассником на экзамен. В Оршу прибыли уже в потемках. Увидал я разноцветные огни, услышал гудки паровозов и труханул. Хотел уже возвращаться домой. Решил дождаться до утра, залез под мост через Днепр. Но страшно там стало, вылез и пошел на световую вывеску «Дом колхозника». Спрашиваю у тетеньки–вахтера: «Можно мне у вас пересидеть до утра?» Рассказал ей о своих приключениях, она пожалела меня по–матерински:

— Зря ты испугался. Всему тебя научат, и станешь ты знаменитым на всю страну железнодорожником.

Вернулся я на вокзал. К моему счастью, очередь, в которой стоял мой одноклассник, еще не подошла. Я стал на свое место. Взяли мы билеты и поехали в Гомель.

На экзаменах я получил по математике и физике «пятерки», а по русскому диктанту «двоечку». Мне предложили стать кандидатом в студенты: поучишься, мол, месяц, пересдашь диктант и поступишь. И это при конкурсе 5 абитуриентов на место! Уж больно я понравился экзаменаторам по математике и физике. Я, дурень, не согласился, забрал документы и поехал домой. В Орше сдал документы в педагогический техникум. На экзаменах получил по математике и физике опять «пятерки», а по русскому языку уже «троечку», не иначе дохленькую. Между прочим, по белорусскому языку писал диктант на «четыре».

Так или иначе, я стал студентом Оршанского педагогического техникума. Из учебы запомнились два эпизода. На первом курсе учитель пения принимал экзамен. Все мальчишки петь отказываются: стыдно перед девочками. Отказался и я. А за «двойку» стипендии лишают. В конце урока я сам попросился петь. Запел «Интернационал». Учитель, послушав, остановил и говорит, что я не пою, а декламирую. С «Интернационалом» не получилось. Прошу у преподавателя спеть шуточную песенку «В сыром бору тропина». Ее мы тоже разучивали. Преподаватель говорит: «Давай, только пой, а не декламируй». Запел, как мне теперь представляется, каким–то козлиным голосом. Преподаватель терпеливо выслушал и говорит: «Голос — дискант переменный, но исполнение слабенькое». Ну, думаю, все, зря старался. А преподаватель тем временем рассматривает мою тетрадку, где я записывал разучиваемые песни. Возле каждой я какие–то картинки рисовал. Преподаватель выносит окончательный вердикт: «Тетрадь по пению ведешь весьма прилежно, в целом заслуживаешь удовлетворительной оценки». Ура, есть стипендия!

Запомнил я эту песенку, принесшую мне не славу солиста, а стипендию, на всю жизнь. А пою я до сих пор, правда, во время застолья в кругу друзей. Послушал бы теперь меня наш преподаватель, порадовался, что воспитал застольного солиста.

Помню и свой первый практический урок. Тема урока «Чтение и пересказ рассказа «Бодливая корова». Не то первый класс, не то второй. Кроме учеников, в классе сидит наша преподавательница белорусского языка, 15 моих одноклассников и учительница класса. Дрожу как осиновый лист. Все, что намечено по плану, выполнил, а звонка с урока нет. Что делать? Я в панике. Однако вспомнил такой методический прием — чтение по абзацам. Но тут прозвенел звонок.

На разборе классная руководительница раскритиковала мою работу. Оценила ее на два балла. Студенты, правда, выступали в мою пользу. Но это потому, что знали — завтра они будут вести урок, а я буду в роли наблюдателя–методиста.

В заключение выступила наша преподавательница, как сейчас помню ее фамилию — Антаневич. Выступление ее было, скажу прямо, материнское. Она отметила, конечно, недостатки, но нашла и положительные моменты, а главное, говорит, не растерялся, когда план урока выполнил, а время осталось, он применил правильный методический прием. В итоге заслуживает вполне удовлетворительной оценки. Свет не без добрых людей. Я снова со стипендией!

(Продолжение следует).
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter