(Продолжение. Начало в №.....).Собралась нас, решивших устроить побег, целая группа из семи человек. Разработали три возможных плана действий. Первый — проделать лаз в заборе (два ряда колючей проволоки). Второй — договориться с часовым–полицаем и вместе с ним и его винтовкой бежать. Третий, самый дерзкий: лестничная клетка последнего подъезда, выводившего за пределы ограждения, на первом этаже была отгорожена фанерой. Напротив нее — дверь в комнату полицаев, рядом — ворота въезда в лагерь, часовой. Так вот, задумали мы в темноте оторвать одну сторону листа фанеры и выйти по одному под видом полицаев.
Перегородку и передвижения полицаев я изучал несколько дней. По чердаку пробирался до нужной лестничной клетки, спускался до первого этажа к спасительной перегородке, расшатывал и отгибал гвозди. Проанализировав все «за» и «против», этот вариант исключили. Отпал и план содействия полицая в побеге. Хотя поначалу вроде как договорились — в обмен на облегчение его участи за предательство. Однако, когда мы подошли в назначенный час, с той стороны забора условного сигнала не последовало. Или смена была другая, или полицай струсил. Хорошо хоть, что не выдал.
Летчик из нашего полка Соловьев тоже находился в этом госпитале. Я там его еще застал, но вскоре его перевели в лагерь. Затем этапировали в лагерь в Германии. Он трижды совершал побеги, но неудачно. После третьего побега и задержания его казнили.
Оставался последний вариант — лаз в ограждении лагеря. Побег был назначен на воскресенье, 20 сентября 1943 года. Однако 19–го, в субботу, полицаи перепились и подрались с немцами–охранниками. Те их избили, а потом куда–то увезли.
Интересен такой момент: когда немцы их били, один из пьяных полицаев орал: «Обождите, вот скоро придут наши и вы, изверги, ответите за все!»
Итак, патрулей вдоль забора нет, только на четырех вышках часовые–немцы. Принимаем решение бежать сегодня же, в субботу. Погода благоприятствовала. Начался дождик. Я и Круковский стали около уборной и наблюдали за вышками. Санитар начал перекусывать кусачками, раздобытыми у ассенизатора, колючую проволоку. Остальные ждали в уборной.
Лаз в заборе проделан успешно. Когда я проползал под колючей проволокой (ползти пришлось на одной руке), зацепился спиной и отцепиться не могу. Лежу, думаю: голова уже на свободе, а попа в плену. Рванул из последних сил, сигнальные бляшки задребезжали, но часовые, к счастью, не отреагировали.
****
Четверо, в том числе и я, решили уйти на запад от Смоленска, в лес. Надеялись, что фронт скоро перекатится через нас. Расчет был основан на том, что немцы за две недели до освобождения стали подрывать здания, стало быть, долго за Смоленск драться не намерены.
Сидим в лесу день, сидим второй. Мы и до побега–то истощены были. А тут совсем уж без сил. На третий или четвертый день лес наводнили беженцы из Смоленска. Мы боялись встречи с ними: вдруг какой–нибудь предатель выдаст. Залезли в такую чащобу ельника–молодняка, что, казалось, мы в полной безопасности. И вдруг слышим: кто–то упорно продвигается к нам. Раздвигаются ветки, и на нас, обросших, оборванных, оцепеневших, смотрит девушка. Потом она как рванет назад, словно тот лось, убегая от опасности.
Через некоторое время мы услышали приближающийся людской гомон. Ну, говорим, все наши муки, голод, холод были напрасны. К нам пробрались двое парней и та девушка: «Не бойтесь, мы свои». Мы отвечаем: «Нет, не боимся, мы тоже беженцы». Ничего себе беженцы, у каждого на спине написано «Kriegsgefangene» («Военнопленный»). Побеседовали. Ребята ушли. Позже они принесли нам булочку формового хлеба. Большей вкуснотищи я ни до этого, ни после не ел.
Вечером они опять пришли к нам, пригласили поесть горяченького супа. Тогда мы признались, что летчики и бежали из плена. Хозяйка, наливая нам суп, приговаривает:
— Кушайте, ребятки, мой сын тоже советский летчик и где он теперь и что с ним мы ничего не знаем.
Я возьми да спроси:
— А как фамилия?
— Крюков.
— Саша?
— Да.
— Так он жив, здоров, служит летчиком–инструктором в военном училище в Узбекистане!
У бедной женщины ложка выпала из рук. Придя в себя, она переспросила:
— Неужели правда? Неужели он?
— Он поет хорошо цыганские романсы, ваш Саша?
— Да, пел.
Побежала к телеге, притащила фото, на котором было запечатлено несколько парней. Я сразу указал на ее сына.
В эти дни накануне освобождения Смоленска мать Саши Крюкова нас подкармливала супчиком да еще с хлебом незабываемого вкуса, аромата. 25 сентября был освобожден Смоленск, над нашими головами пролетали снаряды наших орудий, а мы радовались, как дети радуются праздничному салюту. Линия фронта перекатилась через нас, как мы и рассчитывали.
26 сентября мы распрощались с нашими добрыми друзьями и кормильцами, взяв их смоленский адрес, и пошли в город прямо в лагерь–госпиталь, из которого бежали неделю назад. Там мы встретили отставшего от нас санитара, который шесть дней прятался в небольшом кустарнике недалеко от города, заболел воспалением легких и 25–го числа следом за нашими наступавшими войсками вернулся в город.
В лагере–госпитале я встретил и летчика нашего полка Свитченка. Он попал туда еще до нашего побега, но бежать с нами он не мог, ибо с трудом передвигался на раненых ногах. Он не без юмора рассказывал, как его в бою подбили, как прыгнул из самолета. Когда парашют раскрылся, в момент динамического удара у него с ног слетели сапоги и портянки. Немцы ловили их, думая, что это карты.
Попрощавшись с друзьями по побегу, я и Свитченок потопали на восток — искать свой полк. На второй день, отмахав от Смоленска километров 30, мы издалека увидели заходящие на посадку Яки. Чуть ли не бегом устремились к неизвестному нам аэродрому. Увы, не наш. Но не беда, мы знали, что уже через час о нас будут знать в родном полку.
Нас покормили и спать положили. Правда, спать не давал контрразведчик. То меня, то Свитченка вызывал на допрос. Кстати, за месяц пребывания в плену меня не допросили ни разу. Если не считать, что когда я валялся в привокзальном сарае, пришли два офицера и спросили, кто меня сбил, зенитчики или истребители.
Утром за нами пришла машина, к обеду нас доставили в родной полк. Летчики были в столовой, когда им стало известно, что привезли нас. Бросили обед и бегут к нам. Впереди 40–летний «старичок» — командир полка. Кричит: «Я же говорил, что зверюшка вернется». Подбежал, обнял, расцеловал. Потом и все летчики подбежали обниматься. Всей гурьбой вернулись в столовую. Для нас нашлось и по сто грамм. Закончив обед, нас положили в санчасть, а на следующий день отвезли в госпиталь. У меня периодически открывались раны и из них выходили осколки. Но не все — некоторые так и остались в теле. Я ношу их в себе вот уже 60 лет. Первые годы частенько не давали спать по ночам.
****
Провалялся я в госпитале около месяца. Мне предложили отпуск ни много ни мало, на полгода. Надо было разрабатывать руку — она не гнулась в локте. Но ехать в отпуск мне некуда было. Деревня, где жили родители, исчезла как таковая. По ней проходила передняя линия обороны немцев. Все до единого дома были разобраны на оборонительные сооружения. Из госпиталя я направился в свой родной полк, который к этому времени перебазировался на полевой аэродром у деревни Литивля Красненского района Смоленской области. Это совсем рядом с моей деревней — всего 20 километров.
Пришлось соврать: полковому врачу сказал, что выписку из истории болезни не то потерял, не то вытащили. Командир полка видит, что у меня еще не полностью разгибается рука, да и под козырек (приветствие) не полностью ее поднимаю, спрашивает у меня:
— Летать сможешь?
— Смогу, товарищ полковник.
— Ну давай попробуй на двухместном с моим заместителем.
Сели мы в самолет, а я думаю, как же взлететь? Ведь на взлете надо правой рукой ручку управления самолетом отдать вперед на вытянутую руку. Зажимаю я барашкой сектор управления двигателем, чтобы он самопроизвольно не отходил назад, даю полные обороты и, сколько позволяет правая рука, отдаю вперед ручку управления самолетом, перехватываю левой рукой и уже выжимаю ее до конца. Ура, взлетел! В воздухе скорость побольше, чем на взлете, рули эффективны, движения ручкой управления небольшие. Даже с моей негнущейся рукой не составляет труда управлять самолетом.
Проверяющий сказал, что летать я могу. Когда остались вдвоем с командиром полка, он спросил:
— Скажи откровенно, как тебе с такой рукой удается совершить нормально взлет?
Я рассказал ему, как я это делаю.
— Ну и трюкач, ну и циркач. Скажи кому–нибудь, не поверит. А вообще, никому об этом не говори, а то в случае чего и мне достанется, что я разрешил тебе летать...
Так с манипуляциями на взлете я снова стал летать на боевые задания. Постепенно я руку разработал, все встало на свои места.
Я в свое время попросился на Западный фронт, хотел освобождать родную деревню. Мое желание сбылось. Я рядом с ней. Почти каждый боевой вылет пролетаю над ней, а по мне палят вражеские зенитки.
Совершил я около десятка боевых вылетов, сбил при этом один самолет противника. И тут меня снова командируют во временный дивизионный учебный центр по вводу, как говорили, в строй молодого пополнения — выпускников военных училищ.
На фронте затишье, боевых вылетов мало, летчики отдыхают, а я ежедневно утюжу воздух с молодыми летчиками: взлет, посадка, взлет, посадка. Отработка полета парой, ведение учебных воздушных боев. И так до апреля. Программа по вводу в строй молодых летчиков выполнена без ЧП. Получаю благодарность от командира дивизии и приказ вернуться с питомцами в полк.
Опять я рядом со своей деревушкой, опять полеты над ней, опять палят зенитки из нее по мне. Перед началом операции «Багратион» полк, да и всю дивизию нашу перебрасывают на направление главного удара Орша — Витебск. Прилетел туда и полк «Нормандия — Неман», получивший на вооружение новенькие самолеты Як–3. Нас, конечно, никто не информировал о планах предстоящей операции. Однако видя, какое количество авиации сосредоточено, в том числе и полк Васи Сталина, мы понимаем, что вот–вот начнется наступление. В том, что оно будет успешным, никто не сомневается.
Наступали стремительно. Дают нам, к примеру, задание сопровождать штурмовиков, которые будут наносить удар по такой–то цели. А уже на подлете дают по радио другую цель: та, к которой летели, уже занята нашими войсками.
Наступление было такое быстрое, что порой терялась связь с частями, вырвавшимися вперед. Так случилось и с конницей, которая вошла в прорыв фронта. По предположению командования она должна была находиться в лесах севернее Борисова.
Получаю задание провести глубокую разведку тыла противника от Толочина до Минска, а попутно постараться найти и нашу конницу. Ничего себе, думаю, задание. От аэродрома взлета в районе Лиозно до Минска — 250 километров. Из них не менее 150 — над оккупированной территорией. Может, кто и упрекнет меня: мол, дальность полета истребителей тех времен не позволяла выполнить такое задание. Но ведь был такой истребитель из серии Яков Як–9Д (дальний), у которого почти все крыло было заполнено бензобаками. Именно на них мы с ведомым полетели выполнять это важное и ответственное задание. Конницу я обнаружил севернее Бобра. Зафиксировал в памяти и места скопления живой силы и техники врага. Сделал разворот на Минск и через несколько минут выскочил прямо над вокзалом. Все железнодорожные пути забиты составами, во многих местах в городе дым.
Возвращаемся домой над шоссейной и железной дорогами, ведем разведку. По ходу, в районе Жодино, дал очередь по колонне автомашин. Оглянулся назад: над колонной — дым, значит попал. Вообще–то разведчик не должен увлекаться атаками. Его задача — сохранить себя и привезти ценные данные, данные разведки.
За добытые данные меня поблагодарили. И поздравили с тем, что я первый советский летчик–истребитель, появившийся над столицей Белоруссии в период ее освобождения от немецко–фашистских захватчиков. Очевидно, позвонили из штаба 1–й воздушной армии. Через 50 лет кто–то вспомнил об этом, совет ветеранов 1–й воздушной армии представил меня к присвоению звания почетного гражданина Минска.
***
В период операции «Багратион», когда уже была освобождена моя деревня, я получил задание слетать на самолете По–2 на прежний аэродром базирования «Литивля». Маршрут проходил рядом с моей деревней. Сделав небольшое отклонение, оказываюсь над местом, где была деревня, делаю круг на высоте 20 метров и обнаруживаю единственную женщину. Делаю разворот со снижением, планирую прямо на женщину и кричу: «Я Василь, Глебов сын». После в деревне мне поведали, что та женщина рассказывала им, как разговаривала с советским летчиком и он ей сказал: «Прячьте хлеб». «Глеб» созвучно слову «хлеб», остальное — домыслила.
По завершении операции «Багратион» наш полк, уже переименованный в 139–й гвардейский, отвели на своеобразный отдых в Москву, где мы получили новые, самые скоростные и высотные истребители Як–9У. Новую технику осваивали на аэродроме «Волосово», что между Подольском и Серпуховым. На фронт прилетели в сентябре, уже в Литву.
По пути было две промежуточные посадки. В Смоленске из–за плохой погоды пришлось задержаться на неделю. Пока ждали погоды, я обратился к командиру полка с просьбой:
— Разрешите слетать на По–2 в свою деревню. 100 километров всего от Смоленска.
Он засмеялся и говорит:
— А почему бы не слетать?
Я, конечно, понял, что он шутит. Однако, когда он после сытного обеда лег отдохнуть, я беру своего ведомого, идем на аэродром и летим ко мне в деревню. Облачность, дождь, видимость отвратительная. Лечу над «железкой» до станции «Красное», а там уже каждая тропинка мне известна с детства. Подо мной моя деревня, вот мой дом (землянка) родной. Выбираю площадку для посадки. Все жители, естественно, прибежали к самолету. Мне же почему–то вспомнилось стихотворение:
Раз над хатаю Бутрыма,
Закружылася машына,
Самалёт ОСААВIАХIМа,
Ля сяла сабраўся люд,
Самалёт спусцiўся тут.
(Продолжение следует.)
