(Продолжение. Начало в №№ 147, 148.)****
Вот настал день последнего учебно–тренировочного полета в школе. День радостный и грустный: ведь скоро мы разъедемся в разные уголки нашей великой Родины.
В школу начали прибывать представители воинских авиачастей. Меня присмотрел командир 167–го истребительного авиаполка. Итак, мы ждем приказа наркома обороны о присвоении офицерского (тогда еще командирского) звания. Выдали нам офицерскую форму, вручили предписание о направлении в воинскую часть. Мне выпало ехать в городишко Лебедин Сумской области.
По прибытии в часть мне дали отпуск. Поехал я к родителям в родную деревушку. Встретили меня с неописуемой радостью. Мать, конечно, со слезами: два года не видела сыночка. Уезжал, можно сказать, мальчишкой, а вернулся летчиком.
Обстановка в доме за два года почти не изменилась. Разве что на месте иконы висела моя фотография в курсантской форме. На следующий день все жители деревни от мала до велика приходили повидать своего односельчанина, ставшего летчиком.
Быстро пролетел отпуск, я уехал к месту службы. А вскоре наш полк перебазировали в Туркмению. Спустя полгода я был направлен в Конотопское военное училище по подготовке командиров звена. Там я и встретился с войной.
Все мы, летчики–слушатели, стали проситься на фронт. Признаться, боялись, что не успеем сразиться с фашистскими стервятниками, что закончится война разгромом фашистской Германии, подобно разгрому японских самураев у озера Хасан и реки Халхин–Гол. Так мы были воспитаны. Так был воспитан весь советский народ — бить любого вероломного врага на его территории.
На фронт никого из нас не направили. А фашистский бомбардировщик «Хейнкель–111» в первые же дни войны бомбил почти с бреющего полета наш учебный конотопский аэродром.
Вскоре училище перебазировали в Грозный. Мы окончили его по сокращенной программе и снова ждем направления на фронт. Но меня оставляют в училище летчиком–инструктором. Для меня это был удар. Я даже решил нарушить дисциплину, чтобы отправили на фронт. Но не удалось: меня предупредили, что попасть на фронт я смогу только через суд трибунала — рядовым пехотинцем в штрафную роту. Так я стал инструктором. Когда же немцы прорвались на Кавказ, училище перебазировали в Узбекистан.
В конце 1942 года в училище поступил приказ откомандировать в штаб ВВС 8 инструкторов для перегонки американских самолетов в действующую армию. На этот раз мне повезло, меня включили в эту группу.
В Москву из Ташкента мы добирались две недели. Пока прибыли в штаб, там сказали, что группа уже уехала, а нам надлежит возвращаться назад в училище. Мы, все восемь, хором взмолились направить на фронт. Я попросился на Западный: пошутил, что буду сам освобождать свою деревню. Так оно и получилось. Четверых из нас направили на Западный, четверых — на Северный.
****
Прибыли мы на фронт юго–западней Калуги в распоряжение командира 234–й авиадивизии полковника Татанашвили. Познакомился он с нашими личными делами и говорит: «Вот вы–то мне и нужны. Мы создаем в Туле учебный центр для тренировки новичков, прибывших к нам после окончания военных школ».
Вышли мы от командира расстроенные: опять нам не везет, не дают возможности с фашистскими летчиками сразиться. Но ничего не поделаешь — поехали в Тулу.
В Туле дали нам по учебному самолету Як–7, закрепили за каждым по 10 молодых летчиков. Начали с ними отрабатывать технику пилотирования, ведение воздушных боев. В апреле мы со своими питомцами вернулись в полки–дивизии, только уже не 234–й, а 303–й, которым командовал генерал–майор Захаров.
Меня направили в 20–й авиаполк, базировавшийся на полевом аэродроме «Васильевское» вблизи Козельска Калужской области. Вскоре к нам прилетела эскадрилья французских летчиков «Нормандия», названная так в честь одной из провинций Франции. В 303–й авиадивизии воевали французы до самого окончания войны.
Сначала, еще в марте, эскадрилья «Нормандия» находилась в оперативном подчинении 204–й бомбардировочной авиадивизии. Базировалась на аэродроме «Полотняный завод» Калужской области. Там одержала первые победы, там понесла первые потери. В составе 303–й истребительной авиадивизии (в которую входил и наш авиаполк) эскадрилья находилась, по крайней мере, до 1943 года. Позже выполняла боевые задания совместно с 18–м гвардейским и 523–м полками, но чаще с 18–м и с нашим, 20–м, в дальнейшем ставшим 139–м гвардейским.
С французскими летчиками мы подружились сразу. Хотя русский язык они знали плохо, а мы французского и вовсе не понимали. Беседовали на языке мимики и жестов. В воздухе узнавали друг друга по силуэтам самолетов, звездам на крыльях и фюзеляжах. К тому же у их самолетов кок винта был раскрашен в цвета государственного флага Франции.
Жили мы дружно: в одной столовой питались, выпивали за ужином фронтовые сто грамм. А однажды достали где–то денатурата голубенького, пили сами и французских друзей угостили. Они все расспрашивали, что это за вино? Мы шутим: ликер «Голубая ночь». Наутро спрашиваем у лейтенанта Риссо:
— Ну как ликер «Голубая ночь?»
– О, корош, Риссо идет прямо, а улица криво.
Одеты они были смешно: фуражки французские, куртки английские, галифе советское. За это мы их партизанами прозвали.
Первые летчики «Нормандии» хоть и были с большим опытом, а потерь и в их рядах немало было. 17 июля 1943 года погиб и командир эскадрильи майор Тюлян.
Позже в эскадрилью стало прибывать пополнение. В большинстве — неопытные летчики. Их надо было обучить полетам во фронтовых условиях на самолетах, на которых летала их эскадрилья, то есть на Як–1. Учебно–тренировочного истребителя в эскадрилье не было, поэтому летали на нашем двухместном Як–7. Роль внештатного инструктора я чередовал с боевыми вылетами.
Утром обычно летал я со своими новичками, а потом француз со своими. Иногда он обращался ко мне с просьбой: «Слетай и с моими, чтоб не терять времени на пересадку, а когда я буду летать в первую смену, слетаю с твоими». Я, конечно, соглашался. Мне даже интересно было посмотреть, как пилотируют молодые французы. Командиры против нашей договоренности не возражали. Так я был в какой–то степени инструктором для некоторых французских летчиков, тогда еще эскадрильи «Нормандия».
В своем первом боевом вылете я прикрывал штурмовиков Ил–2 от атак истребителей противника. Моим же ведомым был мой воспитанник и однофамилец Алеша Зверев.
Первый боевой вылет, первый воздушный бой с истребителями противника. Я увлекся атакой на ПЕ–110, нас в свою очередь атаковала пара МЕ–109. Мой ведомый отбивал их атаку. Но ведущий «мессеров» успел дать по мне очередь. Промахнулся. Делаю левый крутой поворот, он проскакивает мимо меня. В это время его атакует и сбивает француз. Я понял, что это именно «нормандец» по коку винта — он был сине–бело–красный. Спасибо ему, тому неизвестному французу, выручившему меня.
Мы с напарником бросились на выручку Илов, на которых пикировали сверху «мессершмитты». Мне пришлось с дальней дистанции дать очередь по ведущему. Они увидели трассу и прекратили атаку. Мы догнали Илов, сопроводили их до нашего аэродрома, помахали им крылом и пошли на посадку.
В этом бою мы не сбили ни одного самолета противника, но задачу выполнили: наши штурмовики вернулись невредимыми.
Так состоялось мое боевое крещение, так началась моя боевая работа. Заключалась она в основном в сопровождении штурмовиков Ил–2 и бомбардировщиков МЕ–2. Самая тяжелая работа для истребителей. Ты прикован к ним. Отбил атаку и опять к тем, кого прикрываешь. В бой с истребителями противника ввязываться нельзя.
Хорошо еще, когда сопровождали бомбардировщиков. У них и скорость побольше, чем у штурмовиков, и высота бомбометания выше, как правило, они делают один заход на цель. А вот сопровождение штурмовиков — для истребителей была самая черновая и нелюбимая работа. Скорость у них небольшая (до 300 км/ч), высота бомбометания не более 1.000 метров. Отбомбившись они снова заходят на цель, штурмуют ее, обстреливая из пушек, пулеметов и реактивными снарядами. Наша же задача — следить за небом. Противник же обычно появляется еще до цели, старается сбить, не допустить, по крайней мере, прицельного бомбометания. Вот и приходилось нам крутиться — и самим увертываться от атак противников, и к штурмовикам их не подпускать. А еще и с земли палят из всех видов оружия — высота–то малая. И хотя стреляли в основном по штурмовикам, случалось, попадали и по истребителям. Не минула такая участь и меня.
Учитывая такую специфику боевой работы, истребителей сопровождения награждали: совершил, кажется, 50 боевых вылетов, не допустил сбития штурмовика — получай орден. Даже если и не сбил сам ни одного самолета.
****
19 августа 1943 года я в группе шести самолетов вылетел на сопровождение шести штурмовиков в район городишка Спас–Деменска. Это был сильно укрепленный район обороны противника на пересечении шоссейных и железных дорог. Они образовывали треугольник, который мы прозвали треугольником смерти. У одного из штурмовиков не убралось колесо, что сильно снизило его скорость, пара (ведущий и ведомый) стала отставать от всей группы, командир эскадрильи, капитан Точков, дает мне по радио команду: «Выходи вперед и прикрывай четверку Илов, ушедшую вперед, а я четверкой буду прикрывать отставшую пару».
При подходе к цели я увидел множество истребителей. Хотелось верить, что это свои. Но, увы, — «мессеры». Пара из них уже пошла в атаку на наших штурмовиков. Эту атаку я отбил, но вторая пара атаковала нас. Мы увернулись и бросились к штурмовикам, на которых наседали «мессеры». В этот момент в мой самолет попадает снаряд малокалиберной зенитной пушки, перебивает мне трос управления элеронами. Самолет оказывается в левом развороте, стараюсь выровнять его, но элероны не реагируют. Истребители видят, что я подбит, и расстреливают меня прямо в упор. От смерти меня спасла бронеспинка. Ранены рука, нога, самолет загорелся. Одно спасение — парашют.
Я выпрыгиваю, дергаю кольцо, а парашют не раскрывается — задержка с раскрытием. Я уже с мамой попрощался. Перед самой землей парашют все–таки раскрылся, но приземлился я неудачно, теряю сознание. Когда очнулся, меня уже держали под мышки фрицы. У одного в руках мои комсомольский билет и пистолет. Ничего не слышу, никакого страха нет. Этот состояние ни тогда, ни теперь не могу себе объяснить.
В этом месте хочу обратить внимание читателя на то, что немцам уже набили морду не только под Сталинградом, но и под Орлом, Курском. Они поняли, что война проиграна и что придется отвечать за свои злодеяния.
Посадили меня в коляску мотоцикла и повезли. Из руки и ноги течет кровь. Подумал почему–то со злорадством, что хоть мотоцикл фашистский испачкаю кровью. Подъехали к какой–то крестьянской избе. Там оказался медпункт. Положили меня на стол, сделали укол, почему–то подумал: умерщвляющий. На ногу и руку наложили шины, обмотали бумажными бинтами и положили на пол в другую половину избы вместе с их ранеными. Ночью доставили в Ельню. На следующий день, 20 августа, погрузили в товарный вагон вместе с ранеными немцами. Смотрю в окно: природа, как и в моей родной Белоруссии, до которой, как говорится, рукой подать. Охватила такая тоска, что слезы невольно потекли.
Тут немец–солдат стал разносить бутерброды и шнапс своим раненым. Подходит и к советским раненым (таких, как я, в вагоне было несколько человек), посмотрит на бирку, висящую на шее, и отходит. Но одному почему–то налил полстакана шнапса и дал бутерброд. Мне тоже ничего не досталось. Несколько раненых немцев загоготали: «Русишь флигер шнапс, русишь флигер шнапс». Разносчик возвращается и подает мне меньше чем полстакана шнапса. Пока я размышляю, пить или не пить, немцы что–то кричат раздатчику. Смотрю, он наливает полный стакан, не менее 250 граммов. Эх, думаю, выпью, может, легче станет на душе. Все немцы загоготали. Потом уже я догадался, что они обалдели от того, что я так много выпил.
К вечеру приехали в Смоленск. Вынесли меня на носилках в какой–то сарай и оставили. Через некоторое время подъехала телега, погрузили и повезли в так называемый госпиталь для раненых военнопленных, как я потом узнал. Телега тряслась на ухабах, рука так болела, что я сжимал челюсти до треска, чтобы не вскрикивать.
Поместили меня в палату для летчиков. Она ничем не отличалась от других. Только после отбоя ставился у дверей часовой. Как я потом узнал, такой чести летчики были удостоены потому, что чаще других совершали побеги.
Ухаживали, лечили пленных наши же врачи и санитары из пленных. Лечили в основном словом, из лекарств были лишь карболка и бумажные бинты. Кормили эрзац–хлебом и баландой. Как только больной вставал на ноги, его отправляли в Смоленский лагерь для пленных.
К счастью, я этой участи избежал, сбежал раньше. С первого дня стал я готовиться к побегу. Еще когда был лежачим. Поделился намерениями с санитаром, ухаживавшим за мной. Он был танкистом со Слутчины. Фамилии его, к сожалению, не помню. После войны я предпринимал попытки разузнать о его судьбе, но, увы... Он сыграл важнейшую роль в осуществлении побега.
(Продолжение следует.)
