Галя еще раз дернула руку – напрасно, обожгло болью кожу. «Гад! – зажмурив глаза, промолвила женщина, совсем, казалось, отчаявшись, махнула головой и не могла сдержать слез: здесь не каждый мужчина выдержал бы, а что уж говорить о ней, хрупкой, двадцатилетней. – Завтра же отнесу документы на развод. Хватит. Натерпелась. И какой дьявол вынудил меня выходить замуж за этого поганца? Мама, извини… Но это ты, мама: выходи, дочь, не пожалеешь, деньги хорошие будет приносить. Наприносил! А теперь вот и наручниками пристегнул к батарее… А сам храпит, гад!.. Пьянь в погонах! Такие вот и позорят милицию…»
Пьянь, а по паспорту Цедрик, милиционер с тремя лычками на погонах, шевельнулся, продрал один глаз, долго сверлил взглядом жену, наконец-то изрек:
— Самое лучшее – жену на цепь, и все дети будут только на тебя похожи.
— Идиот! – вырвалось у Гали. – Как ты можешь? Что ты плетешь? Я ж… я же, кроме работы, нигде не бываю!..
Цедрик отвернулся:
— Не препятствуй спать. А профилактика бабам нужна. В любом случае. Как земле дождь в зной. Сплю-ю!.. – Он глубоко зевнул и унялся.
Галя, вздрагивая худенькими плечиками, попросила:
— Миша, отстегни. Руки болят. Хватит глумиться. Я же невиноватая, ну, Мишка-а-а!..
Даже не глядя на жену, Цедрик, проглотив слюну, заметил:
— Посиди, посиди… на цепи. И спасибо скажи, что я пристегнул тебя около окна. Кругозор. Не скучно. Что видишь, а, женушка?
— Га-а-ад! – затряслась еще больше Галя, а глаза затуманили слезы. – Чтоб ты сдох!
— Будешь оскорблять милицию, накажу более строго, — промолвил Цедрик и захрапел.
Галя же смотрела на окно, и ей казалось, что не она плачет, а оно. На оконных стеклах были слезы. Разные. И огромные, словно ранние зеленые вишни, и маленькие, как недозрелые ягоды смородины. Они, те слезы-вишни-ягоды, иной раз суетились хаотично, беспорядочно, потом стекали вниз, вниз… Если присмотреться более внимательно к оконному стеклу (а Галя это заметила сразу), то можно увидеть в нем и себя, и его, негодяя Цедрика. Он, конечно же, нагло ржет, потом, засучив рукава, плюет на ладони: остерегайся, бойся, жена! А вон и сама она… В самом уголке оконного стекла… Вся сжавшаяся, запуганная… Она видит себя на удивление отчетливо… Сжалась вся еще больше, сердце колотится, того и гляди выскочит из груди. Сейчас будет драка. Назревает. Сейчас начнется. И Галя, будто вернувшись из оцепенения после недолгого молчания, плюет на окно и повторяет, только не вслух, а сама себе: «Гад!» Виноват он, Цедрик, а досталось стеклу. Неживое, у него не попросишь извинения. Но что-то делать надо. Женщина подтянулась все же (едва не разорвалась) к оконному стеклу, стерла пальцем слюну. Хочется спать. Подбородок незаметно коснулся груди, закрылись глаза. Сама себе приказала: «Спать, спать, спать!» Хоть так, не по-человечески. Устала за день на работе. А больше – дома… Только же сон не слушается ее, не берет. Было же одно желание – провалиться в забытье, а проснувшись, увидеть, наконец, трезвого Цедрика и, возможно, плюнуть ему уже в глаза. Трезвый он ниже травы, тише воды, а выпьет – дурак дураком.
«Хоть бы мама, что ли, пришла? – подумала Галя. – Как нет особой нужды – десять раз прибежит на день. А когда глумится муж, не слышит ее сердце беды, не спешит на подмогу».
С Цедриком Галя познакомилась в троллейбусе. Был он в штатском, длинный, тощий и белозубый, с густыми бровями, черными как смоль, но на удивление редкими волосами на голове. Говорить умел. Убаюкал, одним словом. Вскоре она познакомила Цедрика со своими родителями. На этот раз жених надел милицейскую форму, она ему отлично шла, и мать, с завистью бросив кроткий взгляд на отца, показала всем своим видом: кажется, то, что надо нашей Галке! А когда дочь осталась одна, поцеловала ее в щеку:
— Выходи. И не думай. Видный и при погонах. А в милиции лишь бы кого не держат.
Отец, как всегда, больше молчал. «Сами разбирайтесь».
Цедрик проснулся первый. Растерянно посмотрел на окно, на жену, которая, положив голову на маленькие кулачки и подтянув ноги к животу, спала. До него, наконец, дошло: это ж, наверное, я?..
Подхватился. Снял наручники, и Галя легла спиной на пол, положив отекшие руки на живот: он уже заметно округлился – в семье Цедрик ожидался первенец.
— Извини, Галя! – муж склонился над женой, упал на колени, приподнял ее за плечи. – Посмотри на меня. Посмотри. И прости.
— Ни-ког-да, — не открывая глаз, прошептала Галя. – Иди, иди, Миша. Я одна… я сама выращу ребенка. Пока родители живы, не дадут пропасть. А с твоих денег толку мало. Пропиваешь все равно. Да и недолго ты продержишься… Поймут, что за птица ты… Не сегодня, так завтра. Такими разве милиционеры должны быть, как ты?..
Цедрик, кусая губы, молчал. Он только иногда нервно сжимал кулаки, возносил их над собой и, казалось, не знал, что делать с ними дальше. Все же попросил еще раз:
— Прости. Я больше не буду пить.
— Слыхала уже. И первое, и второе…
— Обещаю! – Цедрик приложил ладонь к груди.
— Кто что-то хочет делать, тот не обещает, а делает.
— Вот увидишь! Слово!..
Галя сказала о разводе. Срочном. Пообещала завтра-послезавтра, как только соберет все необходимые бумаги, отнести заявление в суд. Цедрик молча ее выслушал, вздохнул, также молча закрыл за собой дверь и застучал каблуками по лестнице…
В тот вечер он домой не вернулся. Но позвонил и обещал опять пристегнуть Галю к батарее. Жена покачала головой, с грустью вздохнула:
— Все ясно… Только запомни: больше не получится. Не подойдешь ни ко мне, ни к батарее!..
Вдруг Галя залилась смехом, веселым, озорным, что, видимо, ошарашило Цедрика, вынудило приостановить дыхание и разинуть рот: «Видишь, ожила и глумится! Отчего, интересно, не получится?»
— Просто, весьма просто: больше я тебя не пущу и на порог. Жалуйся, куда хочешь. Или, может, все же мне первой?..
Цедрик, показалось Гале, вмиг протрезвел:
— Нет-нет! И я не буду! И я!.. Никогда!.. А там… А там разберемся. Мне надо побыть одному. И в самом деле… Слышишь?
Галя первой положила трубку.
Теперь часто сидит она на табуретке перед окном, а руки держит на животе, где напоминает о себе живое существо. И Галя разговаривает со своим ребенком нежно, тепло, с материнским умилением, словно ребенок тот сидит у нее на коленях, она качает его, а малыш сосет соску и слушает ее:
— А знаешь, маленький мой, окно, кажется, больше не плачет. Видишь, чистенькое оно, блестит, сияет. А вон и папка твой пошел. Пьяный. Пошатывается. Не в форме… с бородой… Стоит, смотрит на нас с тобой. Давай отвернемся? Вот так. Ага. Вот и правильно. Так лучше. Нам обоим…
Галя и вовсе задернула окно занавесками и села подальше от него: не хочет снова увидеть, как оно плачет… Боится…
(Перевод с белорусского автора)
