Свет в окошке

Люди и время глазами Леонида ЕКЕЛЯ

Наверное, судьбой было уготовано так, что это селение на стыке Вилейского и Мядельского районов стало для меня дорогим местом. И не только потому, что Заозерье — родная деревня моей жены. Что–то близкое мне чувствовалось даже в самом названии, весьма созвучном с моим селом Заполье на Брестчине.


Мы поженились, еще будучи студентами университета. Я учился на факультете журналистики, а моя Валентина — на филфаке. В Заозерье приезжали из Минска часто. А когда у нас появился первенец, родительский дом приютил и мою жену, и сына.


Поездки в Заозерье стали делом обязательным. Я набивал сумку продуктами и, невзирая на погоду, спешил на автовокзал. До Талути обычно добирался без проблем. А дальше — пешком километра три. Днем–то ничего, а вот поздним вечером...


Как–то весной, когда уже во всю бурлили ручьи, вышел я в Талути из автобуса. Темень непроглядная. А фонарик, как назло, забыл взять с собой. Только миновал деревню Сивцы (там хоть свет из окон падал на улицу), как тут же угодил в какую–то ямину. В сапогах захлюпала ледяная вода. Приятного в этом, конечно же, мало, но что поделаешь — надо идти. «Вот доберусь до моста, пройду одно поле, другое (поля с правой стороны гравийки, а с левой — лес да лес), а там и огоньки замаячат», — тешил я себя радужными картинами. Однако до них было еще далеко. «Но все–таки... все–таки впереди огни», — повторял я про себя моего любимого Короленко.


На мосту как будто волчьи глаза вспыхивают. Что бы это значило? Ступил на дощатый настил. Под ним глухо рокотала река Узлянка. Слышу на другом конце моста — мужские голоса. Сидят трое рядком на лодке, перевернутой вверх днищем, и попыхивают цигарками. «Здорово, мужики! А что вы тут ночью делаете?» — спрашиваю бодреньким голосом. «Мост пiльнуем», — ответил кто–то из троих. В густых сумерках лица не различишь. «Неужели может снести? Речка–то безобидная». — «Еще как! Случится затор — сваи враз срежет». — «А ты, вiдаць, зяць Рыгораўны?» Я подтвердил, что Вера Григорьевна Булыга — моя теща. «Можа ў цябе ёсць што глынуць?» «Глынуць» у меня было. Я достал из сумки бутылку, и мужики не замедлили ее опорожнить. Закуска им не потребовалась. «Рыгораўна вучыла нас. Залатой душы чалавек, — продолжал тот же голос, который спрашивал у меня, не ее ли я зять. — Сядзiм мы на уроках, а твая будучая жонка ў ружовай сукеначцы i белай панамцы поўзае памiж партамi. Куды ж дзiцятка дзенеш? Садкоў тады не было...»


И таким вдруг теплом повеяло от воспоминаний мужика, лицо которого я так и не рассмотрел, что промозглый апрельский ветер внезапно помягчел. А на небе, словно по чьей–то команде, проглянули звезды, разбавляя темень. Пожав каждому руку, я торопливо зашагал по дороге, уже не присматриваясь к колдобинам, заполненным талой водой. Впереди — огни. Впереди — тепло и радость...


К самой деревеньке подступает поле, разделенное на две половины дорогой с глубокими колеями. За околицей озерцо, забитое сапропелью, как кладовая добром. Рядом болото, богатое клюквой. А дальше — лес, которому, казалось, нет ни конца ни края. Но это только казалось. Могучие сосны вырезали, и картина стала другой... Миновало лет сорок. Поднялся и окреп подлесок. И как наследство от старого леса сохранил людям грибные места. Великая сила возобновления спасает природу от гибели. А вот деревня таким свойством не обладает.


Письменные источники свидетельствуют: в 1717 году в лесной деревеньке обитали 72 жителя мужского пола. Сколько всего было крестьян в 24 дворах, об этом сведений нет. Но, надо полагать, не меньше 10 в каждом. В 60–е годы в Заозерье проживали 167 жителей. Была здесь начальная школа. И клуб был, и магазин. И полнокровная жизнь была. А в минувшем году, по словам моего друга Петровича, в Заозерье зимовали всего 8 душ...


У Чеслава Петровича фамилия говорящая: Жихар. Ему 77 лет. Вся жизнь Петровича, за исключением срочной службы в ГДР, прошла в Заозерье. И никогда у него не возникало желания в сердцах произнести: «Что это за жизнь такая?! Да гори оно огнем!» Махнуть на все рукой и уехать с семьей в поисках лучшей доли. Куда? Не вопрос. Зачем? Это другое дело...


Как–то, разговорившись со мной, он выплеснул, очевидно, давно наболевшее:


— Вот смотрю по телевизору и слушаю. Выступает умник: «Родина для человека там, где ему хорошо». Это парсюку хорошо в теплом хлеву и где жратвы полное корыто. А человеку... Неправильно это. Я, когда служил в Германии, так по дому тосковал... Не поверишь: чуть не каждую ночь во сне батькову хату видел. И дорогу полевую, по которой ноги сами несут меня домой... Я так думаю: нашел себе другую родину, значит, свою, одну–единственную предал. А к предателям ты знаешь, как я отношусь...»


Желание Петровича пофилософствовать меня не удивляет. В диковинку было много лет назад, когда я только с ним познакомился, услышать его рассуждения о романе М.Шолохова «Тихий Дон». Это был не примитивный разговор «нравится — не нравится». Пропуская через свою душу героев романа, Чеслав Петрович как бы примерял к ним себя. Отыскивал и находил созвучное в своем понимании. Потому и оценка его: «Правильная книга. Все, как в жизни» — результат духовных поисков. С удивлением я узнал, что домашнюю библиотеку сельской учительницы Веры Григорьевны (он тоже ее ученик) Петрович перечитал давным–давно. Да, пожалуй, и в талутьской библиотеке не найти книгу, которая не побывала в его руках. Как же умудрялся он столько читать? Рабочий день механизатора Жихара длился, как правило, до 12 часов ночи. (Это когда он работал на погрузчике и был привязан к фермам.) А в 6 утра Петрович — уже на работе. Так ведь выкраивал, находил время, где, казалось, и выкроить его невозможно. Даже за счет ужина. Позовет Мария Степановна мужа к столу, а он в ответ: «Вот–вот дочитаю...» Но это «вот–вот» могло растянуться и на полчаса, и на час. Страсть к чтению — это ведь тоже сила. Великая и светлая...


Наблюдая, как Петрович, докурив сигарету, тут же достает другую, я сказал моему другу, что его страсть к чтению вызывает уважение. А к такому вот курению — наоборот...


— У меня огромный стаж курильщика. Ничего с собой поделать не могу. Курить я начал с семи лет. Отдали родичам в соседнюю деревню коров пасти. На все лето. За пару пудов муки. Сбежал я из этого «рабства» домой. Вернули. Я опять сбежал. Чтобы вызвать у меня интерес, хозяин стал выдавать каждый день махорку. А запретный плод сладок! Вот и приноровился к куреву, едва мамкино молоко на губах обсохло. А теперь–то что...


— Родители ваши так бедно жили, что вынуждены были пацаненка отправить на заработки?


— Вовсе нет. У моего деда Александра было крепкое хозяйство. Две рабочие лошади и одна выездная. Две коровы и подтелок. Восемь гектаров земли. И жили под одной крышей аж 15 душ. Маленький колхоз, которым мудро управлял дед Александр... Он до последнего держал женатых сыновей вместе. Боялся делить землю. А насчет заработка... Правило в нашей семье было такое: от каждого — по возможности. А все вместе — для одной семьи. Можешь пасти коров — значит, зарабатывай на жизнь...


Дед любил меня. Когда я был маленьким, носил на руках. Пришло время — я брал деда на руки. Посажу на велосипед — и везу в баню. Это летом. А зимой — на саночках. За любовь всегда надо платить любовью...


Не однажды мне доводилось слышать от мужчин откровение: «Не было бы у меня такой жены, никогда бы я не стал тем, кто есть». Не знаю, как насчет искренности, но двусмысленность такого комплимента очевидна: либо это похвала жене, либо самому себе, вот, мол, какой я мудрый — и с женой не промахнулся. От сельских мужиков таких комплиментов не услышишь. Их чувства, как в глубоком колодце, на самом дне. А чем глубже колодец, тем чище вода...


Когда с Марией Степановной случилась беда (в Боровлянах ей сделали тяжелую операцию), Чеслав Петрович постарел на несколько лет. Тревогу и боль он молча носил в себе, зная, что ей там намного больнее. Мария Степановна вернулась домой. Петрович пытался отстранить ее от всех домашних дел. Каждую неделю приезжали дети из Вилейки: «Мамочка, ничего тебе делать не надо. Мы все сами. Ты только живи!» — упрашивали они. Но разве могла она позволить себе такую роскошь — ничего не делать? И снова в доме чистота и порядок. И цветы полыхают кругом. И в огороде, как у всякой доброй хозяйки. Любая работа горит в ее руках. А в глубоких глазах — вся та же неиссякаемая доброта. И голос такой же певучий.


— А может, и правда, Степановна, не стоит вам так напрягаться. Всех дел все равно не переделать. А жизнь–то у человека одна, — говорю я и чувствую банальность своих слов. Впрочем, Степановна ни в чьих советах не нуждается. Хоть золотом их напиши. Она поступит так, как поступит.


— Знаешь, как в народе говорят: юла стоит, пока крутится. Вот и я кручусь...


Задумалась о чем–то своем и вдруг, вся просияв тихой, как будто проступающей изнутри улыбкой, говорит:


— В прошлом году я заработала на ягодах 6 миллионов. Еле ползала, но ведь собрала же! Внуку отдала. Строится мой внук...


Вот так всю жизнь: из последних сил — и все детям. Теперь — внукам. А там и до правнуков дойдет очередь. Живи, бабулька! Трудись не покладая рук. «А зачем же тогда жить, если не ради детей. Не ради внуков», — скажет она. И, конечно же, будет права.


Мария Степановна могла стать идеальной сестрой милосердия. Мне никогда не доводилось встречать человека, обладающего такой высокой степенью сострадания к людям. Что бы у кого ни случилось, Мария Степановна там — первая. Под бедой, как непосильной ношей, человек может рухнуть. Степановна всегда готова подставить свое хрупкое плечо. Да что там плечо! Душу отдать, лишь бы кому–то полегчало.


Если о ком–то говорят «свет в окошке», то это о таких людях, как Мария Степановна и мой друг Петрович. Это теплые люди. Они — как костер в ночи, перед которым отступают и холод, и одиночество, и беда уже не такая беда.

Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter