Сумочка из Данте и метаморфозы кузнечика

Размышления о тонкостях перевода

Старые книги я люблю. Их неповторимый запах, шуршание израненных чужим вниманием страниц... Это современная книга, испещренная надписями, вызывает возмущенные возгласы о варварстве. А если книге лет двести или хотя бы сто и от авторов, увечивших ее каракулями, возможно, не осталось иной памяти, кроме этих небрежных пометок?.. У меня есть купленный по случаю в букинистическом магазине учебник географии шестого класса Минской мужской гимназии, коему сто с лишним лет. И я с умилением разбираю на страницах записи одного из бывших владельцев, не слишком прилежного и успевающего ученика, запечатлевавшего, например, расшифровку столь сложных слов, как «аффектация» или «адюльтер». Только не подумайте, ради бога, что я призываю к снисходительному отношению к порче школьных учебников или книг вообще — ни в коем случае! Просто повторяю свою излюбленную мысль, что книга — это больше, нежели носитель информации... Вот одна французская художница тоже любит старые книги. Правда, странной любовью. Она делает из них сумочки. Подбирает на помойке, отделяет переплет и... Из «Тысячи и одной ночи» — романтическая модель, с которой можно пойти в ресторан. Из учебника по математике — модель деловая. Чем толще книга, тем объемнее сумочка. В «Божественную комедию», наверное, даже фен поместится. А покупателям художница предлагает в довесок извлеченные листы с текстом — вдруг кто–то «проникнется»? Вот такой перевод литературы на язык галантереи... Кстати, перевод — дело для литературы не менее серьезное, чем для цветка — деятельность пчелы. Сегодня, с одной стороны, у наших молодых литераторов меньше языковых барьеров, они обмениваются творческими проектами с ровесниками Швеции и Германии, устраивают постмодернистские тусовки в Москве... Да еще вездесущий Интернет. С другой стороны — связи все–таки нарушены. Переводчиков с белорусского в мире не так много. Поэтому и радуешься, когда появляются издания вроде «Анталогii малдаўскай паэзii», второй том которой недавно презентовался в столичной библиотеке имени Янки Купалы. Белорусские поэты перевели молдавских коллег. Те, в свою очередь, взялись переводить белорусских... Когда работают профессионалы, это милое дело. Ведь каждый из нас время от времени встречается с переводными книгами, читая кои, вспоминаешь известный анекдот: «Чего все восхищаются этим Карузо? Сосед напел — ничего особенного». И легким движением переводческой мысли фраза «У канюшыне стракаталi конiкi», то бишь в клевере — кузнечики, превращается в глобальное: «В конюшне ржали кони».

Лет десять назад провели эксперимент для профессионалов–переводчиков, которые должны были «по эстафете» «обрабатывать» отрывок из произведения Гоголя «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «Она сплетничала и ела вареные бураки по утрам и отлично хорошо ругалась — и при всех этих разнообразных занятиях лицо ее ни на минуту не изменяло своего выражения, что обыкновенно могут показывать одни только женщины». Для начала в немецком языке слово «сплетничала» превратилось в «трепалась». В утонченном мире японского языка некрасивое «трепалась» изменилось на «болтала», а «ругалась» — на «злословила». В арабском персонаж стал не просто болтать, а «болтать языком», и не «злословить», а «извергать страшные проклятия». Когда эстафету перенял француз, фраза в его переводе зазвучала так: «Она имела привычку чесать языком, когда ела свекольный бульон; из ее рта вылетал поток отборных словечек, и все это без малейшего выражения на лице». После прохода через индонезийский язык, в котором местоимения «он» и «она» обозначаются одним словом, а затем через голландский и турецкий, Гоголь начал изъясняться таким образом: «В то время как женщина, поедая жидкое свекольное варево, отпускала ругательства, мужчина занимался болтовней. Он делал это, не выказывая своих чувств, как принято у женщин». В испанском вместо «отпускала» появилось слово «выбрасывала», на языке йоруба «варево из свеклы» превратилось в «варево из плодов земли», а «занимался болтовней» — «хвастал своими мнимыми подвигами». Последнее выражение при переводе на английский изменилось в образное «бил в литавры»... И вот результат переводческой гонки с двумя десятками участников: «Выпив компот, она выбросила из хижины старье, а он радостно забил в тамтамы». Короче, привет Гоголю.

Неужели правы те, кто утверждает, что перевести литературное произведение, особенно поэзию, вообще невозможно, и мы с вами читаем не Шекспира, а Пастернака и Маршака, не Гете и Байрона, а Василя Сёмуху и Владимира Скоринкина? Впрочем, как писал поэт Леонид Мартынов в стихотворении «Трудности перевода»: «Любой из нас имеет основанье добавить, беспристрастие храня, в чужую скорбь свое негодованье, в чужое тленье — своего огня». Перевод — дело богоугодное, у него был даже свой святой покровитель. Иногда приходится слышать, зачем переводить на белорусский язык «Фауста» или «Евгения Онегина», если есть русскоязычные варианты? Ну, господа, вы бы еще сказали, зачем целоваться, если это можно увидеть на экране? Каждая национальная литература должна вбирать в себя, «присваивать», переводить на свой код максимально большее количество мировых шедевров. Кстати, молодые это прекрасно чувствуют. Недавно побывала на одном из интернетовских переводческих форумов. Молодежь просто так, из любви к высокому и из патриотизма, переводит на белорусский язык Джона Донна и Бориса Гребенщикова, Бернса и Галчиньского. Обсуждают сделанное, делятся планами... Жаль, что перестал выходить альманах «Далягляды», где публиковались работы переводчиков. Но все же издается и серия книг «Скарбы сусветнай лiтаратуры», и действуют отделы перевода в отечественных литературных изданиях... Полюбопытствуйте — ведь на белорусский язык переводят, как правило, с любовью и профессионально. И пусть в наступившем году каждая белорусская книга найдет своего читателя. Ведь, воля ваша, грустно, когда из книги делают сумочку...