Когда мне было лет 6, я не знал, что такое странствия. И был уверен: слово «странник» происходит от определения «странный». Странниками в нашей деревеньке, затерянной среди дремучих лесов и болотных топей на границе Вилейского и Молодечненского районов, называли блаженных. Они не были похожи ни на кого из взрослых, и поэтому казались мне странными. Появлялись с первыми весенними проталинами. И исчезали, когда землю сковывали колючие холода. Где эти люди зимовали, для меня до сих пор загадка. Придя в деревню, странник с молитвой стучался в ворота какого–нибудь подворья. По какому принципу он выбирал дом, в который собирался войти, было известно лишь ему одному. Хозяева хаты не обязательно жили в приличном по тогдашним сельским сверхскромным меркам достатке. Это могло быть обветшалое жилище бедной вдовы с детишками или даже халупа–развалюха одинокой старушки. Странника кормили чем бог послал. Устраивали на ночлег. Утром давали какие–нибудь нехитрые харчи, а иногда даже снабжали поношенной одежкой или обувкой. И провожали в известную только этим перелетным птицам дорогу. Обидеть или, упаси боже, прогнать блаженного считалось большим грехом.
Особенно впечатляли меня два представителя странствующей братии. Тимох и Матейка. Может, потому, что появлялись они чаще других. А может, потому, что были это не просто странники, а, если так можно выразиться, странники–романтики. В отличие от своих собратьев, как правило, бездомных и одиноких, у Тимоха и Матейки были хаты, жены, дети, внуки. Зимой оба жили дома. Но как только начинало пригревать весеннее солнышко, эти неисправимые скитальцы покидали родные пенаты, семьи и устремлялись в даль далекую. Они казались мне древнее Мафусаила. Между тем было им чуть за 60. Тимоха я откровенно боялся. Пугали его... ноги. С гулливерскими толстенными ступнями. Страшного красно–кирпичного цвета. Мне казалось, он только что обварил их крутым кипятком. На самом деле специфический отталкивающий цвет объяснялся тем, что Тимох никогда не носил обуви. Он любил порассуждать об актуальных тогда мировых проблемах — типа недавней войны в Корее... Ужасно шепелявя, пел похабные припевки. И в то же время был безоружно простодушен, как младенец. Однажды, зайдя в наш дом, увидел метровую, еще живую щуку, которую принес местный рыболов — старик по прозвищу Глухой Василь. Недолго думая любопытный Тимох сунул в ее разинутую пасть палец. Щука тут же впилась в него своими бритвенно острыми зубами. Вместо того чтобы медленно разжать рыбьи челюсти, Тимох с перепугу резко отдернул руку. Несколько мгновений молча смотрел, как из пальца капает кровь. А потом глубокомысленно изрек: «Во щупак! Мудрей за Шталина». Сталин в конце 50–х в деревне еще считался мудрейшим из мудрейших.
В отличие от Тимоха к Матейке я питал самые теплые чувства. Тихий, спокойный, опрятный. Невысокого росточка. С благообразной окладистой бородкой — точь–в–точь как у святого Матфея с иконы в нашей древней, постройки XVIII века, церкви. Матейка плел корзины из красно–желтых ивовых прутьев и вырезал из липовых стволов большие белые ложки. Меня корзины и ложки интересовали постольку–поскольку. Я с нетерпением ждал, когда Матейку определят на ночлег. Забирался с ним на огромную, в половину родительского дома, русскую печь. И слушал дивные сказки. Их этот странный старичок знал великое множество. Про злую ведьму Бабариху, коварного и кровожадного Цмока, хитрого Хведора Набилкина, отважного богатыря Покатигорошка... Проснувшись утром и не обнаружив рядом на печи Матейку, я грустил и печалился. Очередной встречи с чудесным странником ждать долго. Он снова мог прийти в деревню через неделю, через месяц. А мог и вовсе не прийти в этом году. Деревень и поселков у нас много. А дороги и тропинки бесконечны.
...Они пропали, будто канули в воду, в середине 60–х. Говорили, что власти принудительно убрали блаженных «путешественников» с глаз долой. Дабы не портили идиллически малюемую картину социалистической деревни. Кого отправили под строжайший надзор родственников, кого заперли в богадельне. Время своим неумолимым, хотя, наверное, все же объективным ластиком стерло странников с листка бытия. Но они навсегда остались в моих воспоминаниях детства. Этой несмышлено наивной и, как я теперь понимаю, необъятно прекрасной части жизни. Когда даже в печальных образах находишь благостно–радужные штрихи.
