Деревню сожгли недавно. Свежо чернели остатки обугленных бревен, печные трубы вздымались по сторонам широкой улицы горестными обелисками. Только березы сохранились — старые, тронутые гарью. Да еще кусты с набухшими почками.
Где-то в уцелевшей печи от ветра позвякивала заслонка. Она дребезжала настойчиво, словно звала хозяйку. До боли знакомый звук заставлял людей поднимать головы и прислушиваться…
— В лесу надо бы остановиться, — недовольно произнес Митрофанов. Маленькое остроносое лицо его сморщилось. — Там, где ручей переходили. Душе отдых нужен…
— А здесь — как ножом по сердцу, — поддержал Ухтырев.
Сержант поднялся и зашагал на звук. Измазанная в смоле и земле, прокопченная шинель его раз-другой мелькнула за кучами головешек. У костра молчали. Было слышно хрипловатое, простуженное дыхание и бульканье в котелках.
Звяканье внезапно стихло…
— Чугунок в печке стоит. С картошкой, — сказал Ухтырев, вытягивая возле огня длинные ноги. — Все как есть пожгли, гады…
— Кончилась деревня Васильевка! — покачал головой всякое видавший старшина. — Кончилась! Люди, поди, кто куда разбрелись.
— Дай бог, успели!
— Небось! Лес, видишь, какой!
Лес был большой. С одной стороны он подходил к деревне густой чащей, в которой кое-где виднелись березки, с другой — расступался, чтобы сомкнуть свои зубчатые стены далеко-далеко за полями, где, судя по карте, лежал большак, на который выходило отделение.
Война не тронула леса. Ветер доносил горечь осиновой коры, смолистый запах прогретых солнцем сосен, и тогда казалось, что пепелище всего лишь дурной сон, что стоит протереть глаза, и в Васильевке заскрипят колодезные журавли и, услышав звяканье ведер, замычат коровы.
Наверное, недолгим был бы привал, если б неожиданно не появился мальчишка. В валенках, в коротком пальтишке, он шагал, крепко прижимая к себе скворечник — обычный скворечник, сколоченный из необтесанных дощечек, с пятнами ржавчины возле шляпок гвоздей.
— А я вижу — дым, — сбивчиво заговорил он, заглядывая в лица, радостно и одновременно озабоченно улыбаясь. — Я в лес ходил. Там брусника подснежная. Сладкая. А потом вернулся — смотрю дым. Фашисты вчера по большаку драпанули. Наши-то из лесу — и с ходу за ними. Партизаны…
— А ты?
— Меня за старшего оставили, — расценив вопрос как укор, насупился на миг мальчишка. — Женщины с ребятишками в лесу. Ваньку за ними послал. Побег сказать, чтобы выходили…
— Как они? — Митрофанов задал вопрос, вертевшийся у каждого на языке. — Все ли… живы?
Мальчишка молча кивнул и опустил глаза. Потом вдруг нагнулся, ковырнул пальцем черную от копоти землю. На грязной исцарапанной ладони росинкой сверкнула стекляшка.
— Ваза была у Скурихиных. Говорят, знатная ваза.
И этот молчаливый кивок и солнечный отблеск на осколке чьего-то счастья смяли, притушили появившиеся было улыбки.
— А это что? — нарушил тягостное молчание старшина.
— Это? — мальчишка проследил за его взглядом и крепче прижал к боку скворечник. — Скворцу… Скворцу тоже где-то надо жить!
Брови мальчишки сдвинулись, и он с вызовом глянул на командира.
— Скворцы, тоже мне… — проворчал Митрофанов. — О себе бы подумал…
Он не закончил наставления. Вслед за мальчишкой вскинул лицо к вершинам берез и замолчал.
В прозрачном кружеве ветвей, высоко взнесенном к синему небу, к яркому солнцу, сновали скворцы. Их радостный пересвист, нежное воркование, задорное щелканье сплелись в чудную песню.
— Поют… — удивленно протянул Митрофанов, и губы его медленно раздвинулись в улыбке, смущенной и виноватой.
— Поют! — подтвердил Ухтырев и неожиданно засвистал:
— Фю-и…
— Фю-и… — откликнулось в ветвях. — Фю-и…
— Откликаются!
…Первым потянулся к скворечнику старшина. Он с видом знатока обследовал стыки и точным ударом приклада вогнал на место вылезающий гвоздь.
— Тут бы приступочку сделать!
— Верно, — поддакнул Ухтырев. — Давай-ка я…
Он нашел кусок обгорелой доски и вытащил нож.
Ухтырев зажал было скворечник между колен, но кто-то тут же перехватил его.
— Дно-то подгнило!
— И крыша рассохлась!..
Обмороженные и обожженные, в ссадинах и порезах руки бережно ощупывали старенький скворечник. Он переходил от одного к другому, к третьему… Митрофанов долго вертел птичий домик и так и эдак, зачем-то дунул в дыру, потом решительно отрезал от полы шинели полоску продымленного сукна:
— Про гнездо забыли, строители!
…Высоко на березе поднялся скворечник. С его крыши озабоченно оглядывал окрестности черный как смоль скворец. Хлопотливая подружка его то исчезала внутри обретенного дома, то выскакивала, чтобы тут же снова юркнуть обратно.
— А отстроят Васильевку! — словно оправдываясь, сказал старшина.
— Ясное дело! Потому как…
Мальчишка сидел у костра. Смешно оттопыривая губы, дул на ложку с горячей кашей. Наверное, он ничего не слышал в эту минуту.
— У меня сын такой! — громко промолвил Митрофанов.
— У всех такие! — задумчиво поддержал Ухтырев.
