Ее звали Мария Журавлева. Когда я была ребенком, мы жили с ней в одном подъезде в доме по адресу Ленинский проспект, 39. У нее был сынишка по имени Игорь, на полгода старше меня. Из-за этого она сдружилась с моей мамой, и милая ее улыбка запомнилась мне на всю жизнь.
Удивительное дело! В нашем доме жило множество людей, в том числе весьма незаурядных. Поэтесса Эди Огнецвет, которая перевела на белорусский язык «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери и сочинила либретто для оперы Пукста «Маринка». Видный экономист-кибернетик, член-корреспондент Академии наук БССР Николай Иванович Ведута, первым в СССР придумавший автоматические системы управления.
А в квартире над нами жил художник, имя которого я позабыла. Помню только, что жену его звали Ева Исаевна, и что кроме роскошных художественных альбомов была в их доме фисгармония, на которой я пыталась играть. Именно от этого художника я в девятилетнем возрасте узнала о витебской школе, о Пэне, о Шагале. Тогда эти имена произносились шепотом. Летом в Светлогорске на пляже художник писал громадное многофигурное полотно, и мы с одноклассником Яшей Егудиным для него позировали. Что стало потом с этим полотном, я не знаю.
От всех этих лиц, кроме Яши, в моей памяти остались бледные тени. Хотя я отлично помню события, разговоры. Помню, как травили Николая Ивановича Ведуту за «буржуазные тенденции в науке». А о Марии Журавлевой я помню только то, что она была передовиком труда и депутатом горсовета. Но я прекрасно помню ее лицо, улыбку. Помню, как она локтем отирала пот со лба — этот жест запечатлел на своем полотне 36-летний художник Иван Фетисов.
Может, потому он и выбрал ее из тысяч «строительниц» и «передовиц», что она была незабываема. Где он рисовал ее? В Бресте, где жил с 1947 года, или в командировке в Минске? Ведь таких мастеров производственного портрета, как Фетисов, в нашей стране, пожалуй, и не было, и его запросто могли командировать для написания этого портрета. Но тогда под ним была бы подпись: «Передовик труда, депутат горсовета Мария Журавлева».
С поразительным искусством выписывает он каждую деталь облика Марии — каждую складку на ее рабочей спецовке, ловкие крепкие руки, милые ямочки на щеках. Эта женщина не только мила, но и кокетлива, наперекор пуританству «сурового стиля». В ней есть то, что Фетисов называл «чувством собственного образа». И похоже, что весь этот антураж — лишь предлог для чего-то совсем иного, страшно далекого от производственной живописи.
И вот теперь это полотно, единственное из многочисленных творений Фетисова, предстало на выставке «Современники ХХ. Столетие белорусского портрета», которая проходит в эти дни в Национальном художественном музее Республики Беларусь. Почему именно оно, а не великолепный автопортрет Фетисова, хранящийся в Брестском краеведческом музее? Или знаменитый портрет брестского ученого Михаила Асса, которого называли альбатросом науки?
Я даже не стала спрашивать об этом куратора выставки Екатерину Изофатову. Ведь я уже знаю, что картины сами себя выбирают, сами выдвигаются в первый ряд.
— Мы тут не найдем ни одного портрета, который был бы просто портретом, — сказал на открытии выставки председатель Белорусского союза художников Григорий Ситница. — Каждый портрет — это одухотворенный и очень острый художественный образ.
Образ этого портрета — яркий летний цветок в рабочей спецовке. Я посмотрела на него и узнала, и он приоткрыл свою тайну. Но сколько еще загадок таится в шедеврах белорусской живописи! И не факт, что все они будут разгаданы.
