Литература снова в центре внимания
До 2014 года тиражи серьезной литературы падали. В 2014-м это падение остановилось, и вскоре наметился обратный процесс. Если взять статистику “Роспечати”, в 2017 году по сравнению с 2016-м рост наименований изданий составил 14%, а тиражей — 9%. И это стало системой. Примерно пропорционально уменьшилось издание и покупка так называемой литературы трэша. Появился запрос на серьезную книгу, и его мы стараемся выполнить.
Наполним небо добротой
— Всякий человек, существующий в писательской традиции, боится двух вещей. С одной стороны, ужасно, когда литература становится наукообразной. Но еще ужаснее, когда наука становится литературной. Есть авторы, которые начинают писать научные работы художественным языком. Почувствовав в себе стремление писать, я четко разделил науку и литературу.
Я не люблю исторические романы и думал, что никогда не коснусь исторических тем. Если интересуюсь каким-то периодом, лучше почитаю научное исследование. Нет смысла читать домыслы автора, который две недели занимался изучением темы.
Так длилось какое-то время, но вдруг я почувствовал: надо сказать что-то доброе, описать в литературе хорошего человека — не киллера, не преступника. Всем этим уже наелись, и нужно слово добра. Я попытался мысленно обратиться к современности, но понял, что это будет довольно плохо — тяжело описывать положительных героев, особенно современников. Это выглядит всегда лживо и надуманно. Описывать мерзавцев просто и легко. Есть только один автор в русской литературе, который описал “положительно прекрасного человека” да еще и своего современника. Фамилия его Достоевский. Но поскольку у меня другая фамилия, то и возможности другие.
Я ушел от современности и обратился к XV веку. Очень, кстати, симпатичный век. Совершенно неожиданно соприкоснулся со своей прямой работой — Древней Русью, которую в каком-то смысле знаю лучше современности. Я занимаюсь этим более 30 лет. Читаю каждый день 6—8 часов церковнославянские тексты, по-русски же — всего часа полтора. Это соотношение привело к некой профессиональной деформации.
Как “средневековый” человек я решил попытаться стать таким медиатором: расследовать средневековую литературу, которая и не литература на самом деле, а скорее просто письменность. В ней совершенно другие законы. Я взял жанр жития, который приспособлен для того, чтобы рассказывать о добрых людях не вычурно и не фальшиво. Вот так мне помогла Древняя Русь и вообще средневековье. Отдельно замечу, что вслед за моим учителем Дмитрием Сергеевичем Лихачевым я не отделяю Древнюю Русь от латинского средневековья, это общий культурный поток и общая судьба, несмотря на какие-то различия. Это единая культура и единая история. Россия — европейская страна, просто ее европейство византийского разлива.
Ни дня без строчки
— Я пишу одну-две страницы в день. Впрочем, все зависит от текста: если это колонка для газеты или что-то такое не очень энергетически затратное, могу написать и пять страниц. Но хорошей прозы больше одной-двух страниц у меня не получается. Надеюсь, что эти страницы хорошие. (Смеется.) Дело в том, что энергия тратится, выходит, и потом начинается просто не энергетичный текст.
Язык — не клавесин, на клавиши которого можно нажать и он издаст правильный звук. Язык — скрипка, где нет ладов, где надо просто чувствовать, где надо иметь ухо. Недаром французские постструктуралисты, а вслед за ними и Бродский сформулировали это так: язык — не инструмент поэта, скорее поэт — инструмент языка. Он не просто сигнальная система, он несет особую информацию, которая не сводится к сути слов. Язык художественной прозы создает некий сверхтекст, который клубится, как пар над кастрюлей.
На мой взгляд, писательство и литература — выражение невыраженного. Каждая вещь имеет область невыраженного. И в мире эта область очень велика. Рассмотрим работу со стилем на примере Владимира Набокова. Как он описывает всем понятный ужас уйти в небытие? “Раковинный гул небытия”. Когда приложишь раковину к уху, слышишь этот гул... Небытие очень трудно описать, но он описывает. Или как описать заснеженное дерево? В его “Даре” читаем: “Деревья в саду изображали собственные призраки”.
Трудности перевода
— Когда ко мне обращаются переводчики, а обращаются они не всегда, некоторые из них рассматривают автора как помеху, просят, чтобы он не путался под ногами, и в чем-то они правы, я обычно говорю: “В этой битве вы — главнокомандующий. Я приму любое ваше решение”.
Перевод — очень сложное дело. Хороший переводчик не тот, кто хорошо знает чужой язык, а тот, кто знает свой язык хорошо. Выучить чужой язык — это еще не конец процесса, это скорее его начало. В любой культуре никто так не портит родные языки, как переводчики. Сегодня мы часто сталкиваемся в телевизионных сюжетах с лингвистической глухотой. Путают такие слова, как “откровение” и “откровенность”, “ревностный” и “ревнивый”. Перевод — не просто перенесение, а создание в другой культуре в каком-то смысле нового текста. Это постройка нового здания. Он не может быть механистическим.
Моделью перевода художественного текста являются пословицы. Мы же никогда не переводим пословицы буквально, а всегда ищем аналог, чтобы пословицу в одном языке перевести пословицей в другом языке. Так и язык. Здесь нужно быть очень внимательным. В романе “Лавр” у меня присутствует современный русский язык, включая сленг, и древнерусский. У итальянцев, например, возникла проблема — как переводить древнерусский текст? Они не стали переводить древнерусские фрагменты итальянской архаикой, потому что в Италии каждая провинция имеет свой старый итальянский диалект. И это была бы не архаизация, а провинциализация текста. Переводить латынью тоже нельзя, это неверное соотношение... Кто-то после заметил, что надо было переводить древнерусские куски тосканским диалектом, который впоследствии и стал литературным итальянским. И такие нюансы возникают в каждом языке. В Японии “Лавра”, например, перевели одним языком. И когда я спросил, как перевели роман, мне ответили: “Есть два известия: одно хорошее и одно плохое. Начнем с плохого: все перевели одним языком. А хорошее: для Японии так лучше”.
pepel@sb.by
