«Ну что, Марко, давай закурим?» — обратился укрывшийся в каплице от дождя рыбак к… кладбищенскому обелиску. «Кхе-кхе, давай», — послышался голос ниоткуда…
— Ты хоть коня когда запрягал? – недоверчиво покосился в ответ на мое усердие Николай, но хомут и оглобли уступил. Дескать, посмотрим, не хвастун ли…
— Не боись, не хвастун, — принялся я за дело. – Еще в школьные годы довелось и на конных граблях работать, и в ночную с лошадьми ходить. Ты лучше объясни, почему это аккурат перед Троицей надо могилку живым дерном обкладывать? Вот тут у меня явный пробел…
В минувшую субботу нас с Николаем родня снарядила на кладбище. Чтобы перед Святой Троицей сделать там все по-людски, прибрать могилки, особенно одну – еще достаточно свежую, где упокоился в первых числах года его двоюродный брат, мировой мужик и славный мастер. Вначале я порывался поехать один. Не может, говорю, быть такого, чтобы не справился: делов-то, обложить песчаный холмик дерном! Да не тут-то было! Семен Иванович, родной брат покойного, к тому времени слегка занедуживший после операции на глазу, похоже, и мысли не допускал, что мне, горожанину, под силу такая ответственная миссия. А когда уже почти согласился, тщательно растолковывал с рисунками и схемами на бумаге, как и что надо сделать. Чтобы все было чин-чинарем и люди не оговорили. Я уже приготовил широкие двухметровые доски, на которых придется таскать с надречного луга дерн, косу, лопату и столярный инструмент, заметно успел поволноваться перед выполнением важного задания, как объявился Николай. Все домашние, кажется, вздохнули с облегчением. Николай, ясное дело, надежнее. Он еще до обеда, оказывается, успел управиться со своими заботами на колхозной ферме, но носу на наш двор не показывал, хотя знал, что за поездка мне предстоит. «Ты чего?! — пробую упрекнуть мужика. – Показался бы хоть, сам знаешь, впервой мне…» — «Ага, — ответил он, виновато улыбаясь, — покажись, а все скажут: «Опохмелиться захотел». Чудак-человек, наговаривает на себя.
Словом, с Колей мы быстро засобирались, чтобы к заходу солнца управиться.
Марьяна, так зовут Семенову кобылицу, резво взяла старт. Пару километров, что отделяют деревню от погоста, в телеге на мягком ходу мы преодолели быстро. Да и сама дорога на кладбище теперь – хоть на иномарке кати. Но на телеге интереснее: кругом одуванчиковое море, птички поют, солнце! Доехали быстро, но не молча, конечно.
— Почему, спрашиваешь, к Троице надо могилу зеленым дерном обкладывать? – мой попутчик закурил свою привычную «Приму». — Вообще не только к Троице. А к этому празднику принято дом украшать ветками клена, березы, дуба. Ну а свежую песчаную могилу – зеленой травой. Это ведь тоже дом для… человеческого тела. Хоть и последний…
Николай при этом посмотрел вверх – в синее-синее и высокое небо. Словно уточнял: для тела последнее пристанище земля, а для души – вечность.
— Знаешь, я ведь на покойников и теперь боюсь глядеть, — почему-то решил предупредить меня Николай. – Когда в колхозе на бортовой машине работал, часто приходилось рейсы на кладбище делать. Но не привык, выходит, к мертвым-то я… Да ты правь кобылкой пошустрее, не то прав лишить могу, — перевел он стрелки с грустной темы на шутку.
На высоком холме, почти на самом берегу Дисны, и стоит этот самый последний дом. Работа для двоих бывалых мужиков оказалась несложной, хоть и легкой ее не назовешь. Дерн пришлось нарезать за несколько сот метров от погоста, ближе к реке. Чтобы без прошлогодней высохшей травы, со свеженькими побегами… Закончили обустройство тем, что на песчаной крыше «дома» выложили из зеленых полосок дерна православный крест и присели отдохнуть на скамейку.
Заговорили обо всем, о чем к месту говорить здесь.
— На Троицу у нас все, почитай, идут на кладбище. Сначала в церковь, конечно, — сказал Николай. – И я с женой и детьми приду. Родни тут много лежит.
Недалеко от нашей скамейки, у подножия так называемого французского кургана, лежит его отец – фронтовик Юлиан Зуй. Безногий солдат Великой Отечественной, ох и настрадался он в жизни из-за этого проклятого ранения… А французский курган – история особая. Их, кстати, в этих местах не один, а целых два: второй тоже на берегу Дисенки, только у самой околицы Старого Села. Похоронены в них, ясное дело, французские воины 1812 года. Ни могил, ни каких других отметин время уже не оставило – только курган.
Мы потом прошлись по этой хранящей тайны далеких веков, безымянной высотке. Трава да мелкий подлесник на едва выделяющихся бугорках. Кто из людей, из каких европейских городов и весей хотел бы навестить прах своих родных в далекой и неизвестной им белорусской деревеньке? Хоть на Троицу, хоть на Радуницу или на какой другой их день поминовения? Вряд ли мы когда-нибудь узнаем об этом, а жаль…
Сразу за курганом, в кустах, затерялась полуразрушенная капличка.
— Территория старого кладбища, — взял на себя роль гида Николай. — Именно здесь и случилось то, над чем и по сей день потешается деревня.
Что именно случилось? И смех и грех! Пошел мужик на Дисну рыбачить. Прямо у кладбища на реке застал его дождь. Он, долго не думая, бегом в каплицу, под единственную здесь крышу. На подходе, обращаясь к праху своего земляка, истовый христианин, как бы извиняясь, возьми да и скажи: «Ну что, Марко, закурим?» И вдруг – голос, словно ниоткуда: «Кхе-кхе, давай». Говорят, после такого гостеприимства испуганно несущегося мужичка ни дождь, ни ветер не смогли остановить до самой деревни, да еще и расстройство желудка приключилось. Оказывается, раньше его в каплице схоронился от дождя другой рыбак…
Уже вечерело, когда мы спустились ближе к реке. Кобылка жадно хватала сочную траву. А вдоль всего берега заливались соловьи! Словно никак не отпели еще свой реквием витебские птахи по дорогим нашему сердцу. Или, скорее, они исполняли животворящую оду? Оставалось только присесть на бережку и слушать мерные переливы-шаги вечной реки да молодые соловьиные трели. Гимн предстоящей Святой Троице, стало быть… Каждому, как говорится, свое.
Мы расстелили на майской траве льняную скатерть, накрыли стол чем Бог послал. Открыли бутылку недорогого вина, купленного накануне в местном сельмаге. И помянули всех, кто поселился навечно в ста метрах от торопливо несущей воды жизни реки. Близкую родню. Далеких французов. Неизвестных земляков на старом погосте у каплицы. И даже утопленницу, похороненную по неписаным канонам за чертой деревенской усыпальницы.
А по дороге домой 55-летний Николай почему-то ударился в сентиментальные воспоминания о детстве. И я узнал его, внешне сурового и малоговорящего мужчину, совсем с другой стороны. Знать, прошлись по струнам души соловьиные трели...
