В чем разница между писателем и пишущимСпециалисты давно обратили внимание на то, что язык не просто констатирует некие вещи, он предельно разоблачает самого пишущего. Вот, например, вы идете по дачной улице и видите надписи на калитках: «Злая собака!», «Осторожно, собака», «Сторожевой пес». Вроде бы написано одно и то же, но какова же разница! В первом случае явно прослеживается агрессия, конечно, не собаки, хозяина. Вторая надпись преисполнена уважением к человеку. Третья — индифферентна, за ней легко «прочитать» равнодушие как к человеку, так и к возможной конфликтной ситуации.
Вот ведь вроде еще одинаковые понятия: «советский человек» и «совок». Любой логик скажет: имеем тождество. Однако это формальное тождество скрывает принципиальное различие в сути произносимых понятий. Советский человек — звучит достойно, с уважением к этому статусу. Совок — символ неприятия всего советского, критика его характеристик, как правило, худших. Другими словами, наш текст — это и наше отношение к его содержанию.
Нынче своеобразный (несущественный) водораздел между национальными историками можно провести по отношению к понятию «Октябрьская революция». Имеется в виду, конечно, событие осени 1917 года. Могут писать о «революции», а могут — о «перевороте», и в данном конкретном случае определение понятий не имеет принципиального значения, поскольку место формальных характеристик заняли характеристики политические. И что удивительно, аргументы как с одной, так и с другой стороны выстраиваются солидные.
Иногда в связи с этим возникает чувство, что у нас есть писатели, разрабатывающие тот или иной предмет, ту или иную тему, апеллирующие к вечному, а есть пишущие, для которых литература, наука не выходят за рамки личных пристрастий. И язык этот водораздел очень ясно отражает, фиксирует. Скажем, Александр Солженицын — спорный писатель, спорный мыслитель. В том смысле, что единодушия его труды не вызывали и не вызывают. Но он — не только пишущий, он — писатель. Хотя бы потому, что старается быть честным перед собой и миром, не приспосабливается к системе, не стремится получить литературную награду в виде следствия непрерывного и сознательного движения к этой награде. Политик, точнее, гражданин не подмял в нем художника, писание не стало самоцелью, письменные знаки не выстраиваются в линейку ради самих знаков.
Тот же булгаковский Мастер — писатель. Автор неопубликованного романа, заклеванный пишущими, многочисленными критиками латунскими, он — писатель. Самим этим термином, необычным в квалификационных справочниках по отношению к литературному труду, Михаил Булгаков подчеркнул именно писательскую составляющую подлинного автора. И если слово «Маргарита» в названии романа нам легко ассоциировать с женщиной, любовью, то слово «Мастер» меньше всего отождествляется с мужчиной, чувственным началом. Это — признак отношения к миру слова, мера ответственности, может, даже символ чувства достоинства.
Иногда бытует мнение, что слово абстрактно в том смысле, что «не дышит», «ему не больно», ведь перед нами всего лишь знак, символ. Это происходит тогда, когда это слово не является продолжением авторского страдания и авторской любви, авторских предпочтений и чувств. Может так быть? Конечно, да, причем в неимоверных количествах. И не больно слову бывает только тогда, когда не больно самому автору.
У нас есть писательница, иногда приезжающая в страну, чтобы поделиться мыслями о том, почему у нас так все плохо и почему она «переживает» свои сюжеты где–нибудь в Чехии или Финляндии. И ведь тексты, которые она предлагает читателю, — из числа «сюжетов катастроф», а ведь «не больно». Конечно, это личное восприятие, но «не больно». Может, потому, что (невзирая на разницу в масштабах) это напоминает фигуру Александра Герцена, выбравшего позицию наблюдателя издалека, обеспокоенного выбором дома на Пикадилли, живущего во многом за счет режима, который он так нещадно критиковал. Не знаю, но от текстов Александра Ивановича веет холодком пишущего, не писателя, а пишущего.
Слово в этом смысле беспощадно. Как бы ни маскировались истинные намерения пишущего, слова выдадут его с головой. Выдадут его равнодушие или обеспокоенность, его боль или радость. Кто–то говорил, что слова — это музыка смысла. Не знаю, как и каждая метафора, это выражение спорно. Для меня слово немыслимо без музыки чувства, без сопереживания, без откровенности, может, обезоруживающей, может, шокирующей, но откровенности.
Конечно, слово может быть столь же откровенным, как выгребная яма. Им можно бить по голове, как отбойным молотком бьют породу. Слово может быть проституировано и вымазано бытовой грязью. Но цель обращения к слову все же заключается в его возвышении, а не низвержении, в его поддержке, а не превращении в слепой инструмент пишущего. Слово надо беречь, как берегут дитя. А иначе зачем оно, слово?
Фото РЕЙТЕР.
