Сегодня главный герой в искусстве — скандалист. Как пишет российский критик: «Кристально честные герои остались где-то далеко в пред- и послевоенных фильмах, в произведениях советских писателей. Сегодня даже если герой и честен, то оказывается, например, наркоманом, если даже он рассуждает о Боге и чуде, то оказывается наемным убийцей».Известный ученый–социолог Питирим Сорокин, когда–то высланный из послереволюционной России на «корабле философов» вместе с другими «контриками» — профессорами, академиками, писателями, утверждал, что скандалист — персонаж «чувственной культуры». Только в обществе, которое перестало быть теоцентрическим, то есть Бог в нем как–то отодвинут в сторону, героем может стать тот, кто эпатирует публику. Например, кого–то убивает, вроде гангстеров Бони и Клайда. Увы — это даже не античность, в которой госдеятель Афин Перикл должен оправдываться за свое сожительство с прекрасной, образованной, но гетерой, а Цезарь затыкает рты распускающим сплетни о его жене торжественным: «Жена Цезаря вне подозрений». Вот при Нероне, когда великая империя деградировала, таки да — Петроний, «арбитр элегантности», дал образчик литературы, в которой главные герои — воры и дамы легкого поведения. Да и сам Нерон, император–скандалист, поначалу ведь очень даже нравился народу. Сенаторов душит — так ведь так им и надо, богатеньким кровопийцам.
А богема без скандала вообще невозможна. Рафаэль рисует обнаженную Форнарину, Уайльд демонстрирует местному священнику своего голого любовника... Ну вот зачем бы Зинаиде Гиппиус, в общем–то позиционировавшей себя натурой утонченной, светской даме, хозяйке литературного салона, ляпнуть во время обеда в честь религиозного общества, сидя рядом с епископом: «Ах! Принесли бы сейчас жареного младенца!» Положение обязывает. Не устроишь скандал — кто ж про тебя говорить будет! Александр Вертинский вспоминает: «Мы, объявившие себя футуристами, носили желтые кофты с черными широкими полосками, на голове цилиндр, а в петлице деревянные ложки. Мы размалевывали себе лица, как индейцы, и гуляли по Кузнецкому, собирая вокруг себя толпы. Мы появлялись в ресторанах, кафе и кабаре и читали там свои заумные стихи, сокрушая и ломая все веками сложившиеся вкусы и понятия». Не отставали и белорусские футуристы во главе с Павлюком Шукайлой. Несмотря на то, что многие были выходцами из деревни, но все же правдами и неправдами добывали тросточки, кожаные куртки, длинные пальто и шляпы... Сам Шукайла не расставался с тяжелой тростью и мог запросто явиться на заседание и с ее помощью захватить на нем председательство. Что ж, теоретик сюрреализма Андре Бретон утверждал, что самый совершенный акт искусства — это разрядить два пистолета в толпу. Помните, как в фильме «Сталкер» персонаж по имени Писатель сравнивает писательство с выдавливанием угрей перед зеркалом: неприятно, гадко, стыдно... А публике нравится наблюдать.
Но есть скандалы и другого рода. Чем больше препятствий — тем более шума. Когда–то скандал вызвало появление на сцене романтического героя — слуги. Это Виктор Гюго постарался. А еще ранее общество эпатировало появление на сцене женщины. В романе Умберто Эко «Имя Розы» фанатичный монах готов сжечь драгоценную монастырскую библиотеку вместе с населением монастыря, лишь бы никто не узнал, что великий Аристотель оправдывает смех! Комедию! Балаган!
Увы. Человечество склонно устраивать скандалы из того, что в свое время будет признано за образец. Потом — за косность... За консерватизм, мешающий появлению очередного нового. Вон как долго пробивались на сцену женщины! Пробились... А теперь неприятие толпы преодолевают мужские театры вроде виктюковского...
А верлибры! Ну что сегодня экстремального вы можете увидеть в верлибрах? Классическая стихотворная форма... Только что без рифмы. Особенно на фоне современных постмодернистских поисков. В белорусской поэзии ее популяризовал Максим Танк. Которому, кстати, в этом году исполняется 95 лет.
Вообще, Максим Танк — личность уникальная. Был в комсомольском подполье Западной Белоруссии во время польской оккупации. Сидел в Лукишках — виленской тюрьме. А как утверждает литературовед Арсений Лис, «нi адзiн пiсьменнiк, выхадзец з Заходняй Беларусi, у Савецкiм Саюзе 1937–мы не перажыў. Дастаткова ўспомнiць расстрэльны лёс Алеся Салагуба, Сяргея Дарожнага, Анатоля Дзеркача, Уладзiмiра Жылкi, Алеся Гароднi ды не менш трагiчны тых, што толькi ўзялiся, бралiся за пяро, як Пётра Прадуха i Усевалад Семашкевiч з Маладзечаншчыны, Ключановiч з–пад Баранавiч, Васiль Шкодзiч з Ваўкавышчыны, Сымон Кашчына з Берастовiцы...»
Максим Танк не только уцелел, но занял видное «номенклатурное кресло» в БССР, был обласкан компартией, его именем назвали улицы и университеты. Почему так произошло? Почему, скажем, расстреляли более ортодоксального, чем Танк, Тишку Гартного, а Танка, поэта, который всегда сохранял территорию внутренней свободы, пощадили? Одна из загадок эпохи. Но ясно одно, что Танк при содействии власти смог состояться как поэт большого масштаба, и не зря именно он заступался за репрессированную поэтессу Ларису Гениуш, с которой та власть обошлась очень тяжело, в духе свирепых лет... Интересен и такой факт — когда–то у него был псевдоним Яўген Бура. Представляете, вместо поэзии Танка мы изучали бы поэзию Бури? Кстати, стихи Танка не только «изучали» — точно знаю, что некоторые из них, переделанные, утратившие имя автора, в 70 — 80–х годах прошлого века стали «городскими романсами».
И вот в тех 1970–х в Белорусском государственном университете защищается диссертация на тему верлибров Максима Танка. Танк уже — живой классик. Человек при правительственных наградах и чинах. Диссертант — молодой подающий надежды литературовед Вячеслав Рагойша (ныне — профессор и доктор наук).
А тема — крамольная! Не советская это форма, товарищи, — верлибры! Пробралась она к нам с Запада, и не свойственна она нашей действительности. То, что Симеон Полоцкий верлибрами изъяснялся — так ведь он представитель реакционных церковников.
На защиту собралась целая научно–литературная толпа. В том числе — друг диссертанта Владимир Короткевич. Как известно, Короткевич не только писал, но умел и рисовать. И пока наблюдал за бурным ходом защиты, набросал целый альбом — портреты выступавших, будущего кандидата, самого себя. И даже сочинил шуточный «диплом»: «Шматпаважанаму мэтру, iлюстрымiсе Рагойшу, як беларускiя, так i iншыя элаквенцыi майстру [...] На знак таго, што спасцiгнуў ён навукi, што калi ёсць танк, то ён — глабальная ракета...»
Диссертация, несмотря на сопротивление, была защищена... Любопытно, кстати, что недавно на одном из сайтов любителей литературы опять попала на дискуссию о верлибре и обнаружила его противников. Опять–таки утверждающих, что сие — иноземное заимствование, «немчуровская выдумка»...
До чего все же явственна спираль... Недавно в Минске состоялся международный поэтический фестиваль «Порядок слов». Современную поэзию воспринимать надо еще учиться. Ведь Бродского не зря когда–то обвиняли в том, что он вообще не поэт. Некоторые люди совершенно искренне считали: то, что он пишет, — какой–то набор слов, тем более депрессивный. После Демьяна Бедного трудно понять: «Если выпало в империи родиться — лучше жить в глухой провинции у моря». Вот и тут — послушали некоторые журналисты постмодернистов и остались в недоумении: что это? И горькая мысль: обманули! Ведь не скажешь себе, что если я этого не понимаю — это не значит, что это плохо.
А недавно была в музее Максима Богдановича на вечере, посвященном юбилею еще одного поэта — Миколы Купреева. Его первая же тоненькая книжечка стихов под названием «Непазбежнае», напечатанная в 1967 году, стала сенсацией. Мощные, смелые ритмы, образы... В общем–то типичная поэзия оттепели. В России одним Вознесенским прибавилось бы. У нас одним поэтом больше «умолчали». Следующий сборник поэзии Купреев издал через 30 лет. Что было в перерыве? Работа в сельской школе. Бездомье и безденежье. Типичная поэтическая биография — с такими невозможно ужиться, таких любят на расстоянии. Мог часами стоять в лесу и смотреть на муравейник. Сутками катался в электричке с бутылкой дешевого вина.
Роднае поле падступiць да горла,
родным вось–вось захлынешся паветрам,
веццем бярозы завяжуць дарогу
на апошнiм тваiм кiламетры —
тады стань на каленi
на доле зялёным
i ў радзiмы прасi, як у Бога:
«Не трэба мне больш нiчога —
дзякуй за поле.
I ў далях далёкiх,
куды адвязуць мяне цiха,
мне цяжка не будзе —
будзе вечна i лёгка
тваё зерне ў зямлi свяцiцца...»
В конце жизни Миколе Купрееву повезло. Нашлись люди, поддержали. Получил квартиру. Приняли в Союз писателей. Книжку «Правiнцыйныя фантазii» выдвинули на Государственную премию...
А вот премию–то и не дали. Якобы куда такому бомжеватому высшую награду? Впрочем, как сказал один из друзей поэта, если бы дали — хуже было бы, неинтересно. А так — уникальный факт, украшение биографии.
Что ж, кто–то несет в выставочный зал в качестве произведения писсуар, как дадаист Марсель Дюшан, кто–то тот писсуар разбивает, тоже объявляя сей акт художественным. А кто–то пишет повесть, которую будут бояться печатать, которую далеко не каждый утрудится прочитать по причине чересчур образного стиля и негламурной темы, но в которой прозвучит голос эпохи.
Рисунок Олега КАРПОВИЧА, "СБ".
