К утру акушерка и врач были трезвыми. Новорожденный мальчик, утомленный долгим появлением на свет, спал. А его мать умерла. Заведующий отделением, немолодой мужчина, обложил акушерку матом, а своему подчиненному дал по зубам. Но было поздно... Ребенка забирали дедушка с бабушкой, родственники и соседи. Шел 1980 год.
* * *
Люба развешивала во дворе белье. На шее висела тесемка с прищепками. Прищепки — деревянные, с блестящими пружинками. Яркое солнце, белые, как мартовский снег, простыни, наволочки, полотенца. Тени на ткани резкие — смотреть больно. Но Штурман смотрел, глаз не мог отвести от восемнадцатилетней девушки. Он смотрел на ее тень, на ноги, на руки, на грудь. И не мог понять, кто она такая и откуда взялась во дворе заштатного белорусского городка. А она на него не смотрела. Он спросил у мальчишки с прутиком, и тот сказал, что это Любка с четвертого этажа, Сашкина сестра. За это Штурман дал ему настоящую жвачку.
Вечером Штурман и Люба сидели под акацией. Девушка прижимала к уху большую раковину и слушала таинственный шум. Моря она никогда не видела, но теперь настороженно и удивленно прислушивалась к загадочным и таинственным звукам. Еще Штурман произносил звучные слова: Гибралтар, Сингапур, Куба, Гольфстрим, экватор. Утром они сходили на почту и отправили в пароходство телеграмму. Две недели пролетели, как один день. Люба проводила Штурмана на вокзал. Они пили шампанское в ресторане, целовались в узком коридоре купейного вагона. Состав тронулся, как корабль. Девушка осталась на берегу и весело помахала вслед.
Штурман вернулся, когда маленькому Сергею было два месяца. Его даже на порог квартиры не пустили, ребенка не показали. Он просидел ночь под акацией, выкурил две пачки сигарет, а утром уехал навсегда.
Сережку иначе как Штурманом в городке никто не звал. Ясное дело, что за глаза. Обычно он сидел на диване и забавлялся с морской раковиной. С той самой, подаренной Штурманом–старшим его матери. Даже когда он ел свою кашу, раковина была рядом. Малыш прижимал ее то к одному, то к другому уху и никому свою игрушку не отдавал.
Штурману–младшему шел тридцать первый год. Он смотрел телевизор и увидел большую и мощную птицу над морскими волнами... И вдруг подхватился с кресла, пульт упал на ковер. Он умел собираться быстро. Мог позвонить жене, но отделался лишь краткой запиской. Автобус, троллейбус — и он на железнодорожном вокзале, на плече сумка, а в руке билет до Мурманска. Зеленый состав тронулся, вокзал начал отплывать, как берег.
Мурманск встретил Штурмана–младшего резким ветром и снежной крупой. Через час он нашел нужную улицу и дом. Поднялся на третий этаж и нажал кнопку. Из–за двери поинтересовались, кто беспокоит, и дверь открылась. Из квартиры пахнуло теплом, ванилью и корицей... Хозяин сидел на диване перед телевизором и скорее слушал, чем смотрел. Штурман тысячу раз представлял себе встречу с отцом, но все произошло иначе.
— Я — Валентин Сергеевич. Чем могу? Вы из пароходства, насчет пенсии? — хозяин квартиры подал руку и надел тяжелые очки с толстыми линзами.
— Сергей Валентинович... Я приехал из...
Хозяина квартиры тряхнуло. По лицу пробежала судорога.
* * *
Они проговорили два дня и две ночи. Пили, но оставались трезвыми. Жена Штурмана–старшего подносила закуски и уходила. К столу не садилась. А мужчины говорили и говорили. Смотрели фотографии и по очереди прикладывались к большой морской раковине, слушая таинственный шум.
На вокзале они крепко обнялись и поцеловались. Они были похожи. Только старший совсем седой. Глаза у обоих серые, как мокрый лед.
Мурманский вокзал поплыл, как берег. На перроне остался Штурман–старший. Он не плакал. Глаза слезились от ветра. Он стянул перчатки, поправил меховой воротник морской кожанки и достал из внутреннего кармана конверт, в котором лежала сто раз читанная бумажка. Он знал ее на память. Посмотрел на круглую печать, на прямоугольный штамп, на подписи доктора и лаборанта. Фамилия лаборанта была звучная — Свиридов.
«А ты говорил, что у меня не может быть детей. Ошибся ты, лаборант Свиридов», — Штурман разорвал бумажку и конверт на мелкие кусочки.
Ветер смел их с ладони, рассыпал по заснеженному перрону. Штурман зашел в привокзальный бар–ресторан, заказал два по сто самой лучшей водки и устало оперся локтем на высокую барную стойку.
