Десять лет назад в Италии была на удивление плохая осень. Уже в конце сентября от мучных туманов все казалось выцветшим и немного ртутным, в том числе и безучастный солнечный диск.Десять лет назад в Италии в Тирренском море утонул Николай Селещук, очень талантливый художник. Это было горе. И шок. На пике творческой силы, известности, таланта... Он был создателем нового стиля в живописи, он был олицетворением нашего нового стиля жизни, он был наконец визитной карточкой белорусского изобразительного искусства 1970 — 1990–х. Селещук был самым модным художником столицы. Вы спросите, что я вкладываю в это немного опостылевшее всем сегодня понятие? Самый первородный, а, значит, его чистый смысл: от латинского modus — мера, образ, предписание. Тогда под модой подразумевались не гламур, не ежедневное мелькание на ТВ, а прогрессивность творчества, новаторство. Селещук был необычайно оригинален, самобытен, отличен от других. Я бы даже сказала, что его манера была вызывающе аристократична на общем фоне избитых национально–деревенских символов. Николай о нашей «спадчыне» писал с доброй искоркой юмора, игры, фантазии. Если говорить метафорично, то его возрожденческие сюжеты (а тогда мы все бредили нашей историей) создавались в гостиной, а не на сельском подворье. Что и говорить, моцартианского замеса был талант. И, конечно же, он привлекал внимание всякий день и час. Его картины покупались дорого. Любая «импрэза» в городе с его участием поднималась в «цене». Почему? Как человек такой элитарной профессии смог стать столь популярной персоной? Как провинциал по рождению превратился в образец для подражания в столице?
Вот в чем загадка... Но раз есть загадка, соткется и миф. А есть миф — есть настоящий художник.
Судьба идет за нами следом, как сумасшедший с бритвою в руке
В той поездке в Италию нас было много: журналистов, художников, молодых бизнесменов. В это трудно сейчас поверить, но мы без всяких турфирм, операторов и посредников арендовали автобус, забронировали недорогую гостиницу на берегу моря в 40 км от Рима (а конец сентября — не сезон, значит, дешево), чья–то итальянская знакомая со средним знанием русского языка пообещала быть нашим гидом (античность!.. музеи!..) и — бедному собраться, только подпоясаться — полетели. Правда, дорога оказалась утомительной (3 границы!), компания слишком разношерстная, чтобы быть дружной, и мы все турне то и дело выясняли отношения на высоких тонах: где останавливаться, насколько... Впрочем, не об этом речь. Запомнилось, что Николай Селещук, больше других имевший право голоса, не подавал его вовсе: отстраненный от толпы, он и другим не позволял амикошонства по отношению к себе. Позже этот стиль поведения оценили все. Позже вообще все увидится в другом свете. Стыдно вспоминать, сколько раздражения было выплеснуто, как все были недовольны всеми. А ведь беда уже дышала рядом... Однажды днем стоящего по пояс в воде в 10 метрах от берега Николая неожиданно накрыло большой сильной волной. Впрочем, всех сбило с ног — рядом с ним купались его товарищи. Но все выплыли, хоть и наглотались морской воды. Все, кроме Селещука... Почему, по велению какой темной силы происходят такие нелепости: поперхнулся, песок попал в бронхи, не смог выдохнуть?.. И тогда моментально, помню, все стало на свои места: наши мелкотравчатые претензии, неорганизованность, даже дождь. Колю потеряли! Как вернуться с этой новостью в Минск?! Ведь через 3 недели у него должна открыться первая персональная выставка в Национальном музее. Что же будет?!
Выставка открылась — как раз на его сороковины. Была тьма народа. Селещук ушел всего лишь на 50–м году своей жизни. Много позже его мать, немного отойдя от боли, призналась, что она предвидела такой конец своего сына: он уже два раза тонул — в детстве и подростковом возрасте.
Кто знает, что такое слава? Какой ценой дается право?..
Человек талантлив настолько, насколько он позволяет себе замахнуться на невозможное. В 1985 году в БССР художнику невозможно было показать свои картины публике самостоятельно — без цензуры выставкома, без патроната Союза художников. Селещук с когортой единомышленников — Савичем, Товстиком, Альшевским, Янушкевичем, Славуком, Ксендзовым (теперь это — мэтры, ядро нашего искусства, а тогда все они в свои 35 — 40 лет считались молодежью) — замахнулся на невозможное: они решили организовать выставку самостоятельно. Конечно, нашелся умный человек (с высоким положением в обществе), который не побоялся помочь и предоставил для вернисажа помещение. Это был член–корреспондент АН БССР Виталий Медведев. Он предложил здание научно–технической библиотеки НИИ, который тогда возглавлял. Располагалась библиотека более чем выгодно — на проспекте Машерова (теперь проспект Победителей). Вот с «машеровских» выставок (их всего было 3) они и прославились. Публику приманивало там все: новое место, дерзость группы художников отделиться от «стаи» и, конечно, работы. Картины обсуждались много и жарко. Мы давали оценки, выдвигая в лидеры то одного, то другого, то третьего. Несомненно, талантливы были все. Но кто же лучший? Вскоре маятник общественного мнения твердо застыл на одном имени — Николай Селещук. Как это объяснить? Мнение искусствоведов нас, признаться, не очень интересовало, потому что подсказывало собственное чутье, да и магнетизм картин Селещука был колоссальный!
Однако для самих художников выставка закончилась плачевно. Такой дерзости им не простили прежде всего их старшие товарищи. Хотя справедливости ради надо сказать, что многие и поддерживали: искусствовед Михаил Романюк, народный художник Леонид Щемелев. Но президиум Союза художников вынес группе выговор со страшненькой формулировкой а–ля 1937 год: «...за националистический шабаш с антисоветским уклоном». И 100 экземпляров каталога (из 200 напечатанных!) пошли под нож... Жестокости коллег не поняли даже в ЦК КПБ. Был звонок куда надо. Через неделю выговор сняли. Но осадок остался, ребята, если честно, были в трансе, они готовились к критике, но не представляли, как темна и бездонна может быть человеческая зависть. Уничтожить каталог!..
Но через 3 года они сделали новый вернисаж в том же составе! Вот же говорят: талант метит в цель, в которую никто не попадает. Художники решили доказать, что имеют право на свое — отдельное — место в искусстве. Отважились пригласить на открытие самого Слюнькова, первого секретаря ЦК. Он пришел со всей свитой. (В 1988–м партийная власть уже старалась быть с людьми накоротке.) Вместо 40 минут Слюньков пробыл на выставке 2,5 часа. Познакомился лично с каждым и его картинами и «выразил общее мнение»: ругать художников не за что. На прощание по обычаю того времени великодушно спросил: «Кому нужна мастерская? Кому квартира?» Всем нужно было все. Но никто лично для себя ничего не попросил. «Спасибо, Николай Никитич, но наш товарищ попал в тюрьму...» Я представляю, какое молчание повисло в зале... Как мне рассказывали, ошарашены были обе стороны, так как художники тоже не договаривались между собой о подобной просьбе. Это вырвалось на подъеме, они уже ощущали себя победителями. Слюньков, держа марку, пообещал: «Хорошо. Возьму на контроль». И слово сдержал. Благо дело было не политическим, а бытовым, можно сказать, амурным.
Третья «машеровская» выставка прошла через 4 года уже как заключительный триумфальный аккорд. Очень скоро художники зарегистрировали свой творческий союз как общественную организацию под «скромным» названием «Академия». Как бы кому это не нравилось (а скрежетали зубами, помнится, многие), отныне именно члены «Академии» формировали вкусы и пристрастия публики в изобразительном искусстве.
Богема
Но вернемся на 30 лет назад, в середину 1970–х. В то время в Минске не было диссидентов, правозащитников (чем отличались другие столицы СССР), но богема — богема в Минске была всегда. И каждое поколение привносило в нее свои отличительные черты.
Вспоминает Владимир Савич, профессор, заслуженный деятель искусств:
— Мы сошлись с Селещуком, потому что оба — трудоголики. После окончания театрально–художественного института получили одну мастерскую на троих на улице Козлова, в доме около магазина «Океан». Разбили ее на три пенала — каждому по окну. Володе Товстику как живописцу — побольше, нам с Селещуком как графикам (Коля же начинал графиком) — поменьше. 7 лет работали рядом душа в душу, без проблем, выяснения отношений. У нас даже дверей не было — только «феранки». Чем мы были знамениты, спрашиваете? Творческой ненасытностью. Повелось еще с института: в 9 — на занятия и до полдвенадцатого ночи. И то лишь потому, что в двенадцать уже не пускали в «интернат». Так же и после института: в мастерской с утра до вечера, вот такая мы были богема. Селещук любил работать, обладал колоссальной работоспособностью, у него была потребность высказаться. Уже на 3–м курсе мы носили свои картины на выставки. Но в выставкомах сидели «дзядзькi» в регалиях, а здесь мальчишки на выставку просятся! Раз отклоняют, два, три — а мы все новые и новые работы приносим... И пробили–таки стену неприятия. А тогда после каждого серьезного вернисажа было обсуждение в Союзе художников. Ну и колотили же нас... А мы привыкли, да так, что когда слышали одобрение, говорили друг другу: «Тебя хвалят? Задумайся, почему... Тебя ругают? Значит, ты на правильном пути!»
Постепенно вокруг троицы с улицы Козлова, а также их друзей–однокашников начал формироваться круг творческой интеллигенции из журналистов, дипломатов, ученых, врачей. Шутили, что мастерская на Козлова — это наш маленький Монмартр. И потому что на последний этаж высоченного дома без лифта по крутым лестничным пролетам всегда добираешься впопыхах. А главное, под крышей витал настоящий новаторский дух, предвещавший нам, публике, череду «открытий чудных». Но, кстати, попасть, например, к Селещуку «на огонек» было непросто. Чаще всего он ювелирно отказывал. А если нет, так и жестко. Эта богема не пила водку, не загуливала до утра. А в свободное время ездила в Ратомку к своему товарищу–медику Саше Терещенко — поиграть в футбол.
Вспоминает доктор Александр Терещенко:
— Это была не богема, а мировоззренческий союз! Ценности жизни: работа, служение искусству, поиск истины. Штудировались все журналы, посвященные изобразительному искусству, которые тогда можно было достать: чешские, московские, польские, даже венгерские. «Сканировались» все выставки от Вильнюса до Таллина (выручал поезд «Чайка») плюс, конечно, Москва, Ленинград. У меня, врача, был свой «внутренний курс» изучения истории искусства, я часто ходил на выставки. И мы подружились, потому что нас объединила пытливость. Предметом долгих вечерних разговоров была не водка, хотя как доктору мне много перепадало от пациентов, не женщины, а искусство как инструмент познания жизни. Основной костяк — это Селещук, Славук, Зенкевич, Савич и дизайнер Игорь Гоняев. Почти у всех не было квартир, а у меня — отцовский дом в Ратомке, в погребе которого всегда есть картошка. Покупалось мясо, готовился ужин. После футбола — а собирались мы вместе почти 15 лет подряд — садились к столу где–то в 7 вечера и — до ночи. Разговоры — повальное увлечение... Материальная составляющая не доминировала. Еще, бывало, брали на сутки видеомагнитофон — они тогда были у избранных, «ВК» назывались, Воронежского завода. Располагались на полу и в режиме нон–стоп смотрели кассеты. Мы не знали, что такое порно, фильмы ужасов, а когда увидели, через 2 кассеты нас стало от них воротить. Зато мы посмотрели первые фильмы Хичкока и многое, многое другое из западной фильмотеки. Происходило своеобразное открытие мира. Конечно, Селещук в компании был объективным лидером. Даже первые его работы, по–моему, гениальны. К концу жизни он стал богат — продал почти все картины. Причем продал дорого, это была его позиция. Кстати, он никогда своих картин никому не дарил — тоже принципиально.
Добавлю больше: Селещук первым из белорусских художников осмелился сделать ставку не на госзакупку, а на частного покупателя. Однажды даже отказался продать свою картину Министерству культуры — не согласился с ценой. Он знал настоящую цену своему искусству. Он ценил свое творчество.
Он покупает неба звуки, он даром славы не берет...
Николай Селещук был невероятно мягким, обаятельным человеком. Лично я ни разу не слышала от него критики в чей бы то ни было адрес. Он не умел злословить, тем более интриговать, хотя по нему ой какие стрелы выпускались. Некоторые мэтры его на дух не переносили — может быть, чувствовали исподволь, что он сможет потеснить их когда–нибудь на Олимпе? Но Селещук держался, как я уже говорила, отстраненно, эдаким «красным князем». Ни разу не дал интервью журналистам, только буквально за день до гибели — радио Ватикана в Риме (будто исповедался... Мистика?). Был, кстати, невероятным эстетом и даже франтом (откуда это у мальчика из Малориты?). Дорогу переходил, не глядя по сторонам, носил шикарные пальто до полу и мягкие дорогие шляпы. Имел машину «Волгу». Ну а женщины... Он сам росту ниже среднего предпочитал лощеных дев, высоких и элегантных... Говорят, женщинам он никогда не отказывал во внимании, но это были не обязательно романы. Селещук умел быть просто утешителем. Женился он своеобразно — семьи так и не случилось. Он был слишком самодостаточным, чтобы нуждаться в понимании с чьей–либо стороны. Наверное, он был эгоистом. Но тот, кто хочет сложить из разрозненных осколков слово «вечность», должен обладать колоссальной сосредоточенностью. Селещук хотел. Он хотел, чтобы его знали, чтобы ему аплодировали, покупали. Но никогда не делал для этого больше, чем обычно с юности: 12–часовой рабочий день у холста. Незаметно его стали сравнивать с Сальвадором Дали. Причем без иронии. Наверное, потому что он был настоящий артист, жажда успеха соединялась в нем с почти религиозной ответственностью. Вспоминаю лермонтовское: «Он покупает неба звуки,/Он даром славы не берет...» Да, он «оплачивал» свой успех, как любой творец, который стопроцентно отдает себя искусству. Он делал то, что должен делать.
Гении всегда делают то, что должны. Таланты — то, что могут. Все остальные им подражают.
