Как-то давно, может, лет пятнадцать назад, к маме в гости пришла соседка по старой квартире. Аккуратная, нарядная, в цветастом платочке, старенькая и вся такая маленькая — Ева. Я сидел в большой комнате и перебирал у шкафа книги, искал, кажется, маленький зеленый сборник стихов. Мама и бывшая соседка удалились на кухню. Зашумел на плите чайник, зазвенели чашки-ложечки. Женщины стали пить чай, о чем-то негромко разговаривая. Я почему-то начал прислушиваться, а потом их тихий разговор меня заинтересовал больше, чем поиск книги. Закрыл шкаф, подошел к двери и стал подслушивать. А они говорили о любви. Хотя, может, и не о любви, но о чем-то похожем и близком к этому чувству.
Соседка сказала:
— А знаешь, Наташа, вот хочу тебе рассказать. Я как подумаю про это, так и плачу-плачу… Бывает, и днем, когда что-нибудь делаю, а ночью так всегда.
— О чем ты думаешь, Ева?
— А вот умру я скоро, мне уже восемьдесят два года… Попаду на тот свет, встречу там своего Николая…
— Все мы там встретимся… — рассудительно заметила мама.
— Так вот увижусь я с ним… — соседка замолчала, вздохнула. — Глянет он на меня и отвернется! Не понравлюсь я ему — такая старая и некрасивая. Он же молодым умер, ему только сорок было…
Тут наша соседка заплакала, захлюпала носом как ребенок. Мама молчала, словно о чем-то своем думала. Потом стала соседку успокаивать, ложечки зазвенели в чашках. Я словил себя на том, что стою и глупо улыбаюсь. Мне вспомнился тот самый Николай, муж соседки — суровый усатый дядька в темно-синем пиджаке с одной начищенной медалью. То ли «За отвагу», то ли за «Взятие Кенигсберга»…
Близкий друг рассказал другую историю, опять же про это самое. Сидит он утром за компьютером, весь такой в текст погруженный, статью пишет. Вдруг открывается дверь, и в комнату входит дочка. В ночной рубашке, растрепанная вся, по щекам слезы в два ручья. Он пугается, начинает расспрашивать: что случилось, что болит? Пытается лоб потрогать: не горячий ли? А дочка, ей двадцать два года, пробует улыбнуться, но улыбка получается странная — растерянная, и говорит, глядя сквозь него: «Мое сердце разбито!»
Тут он пугается еще больше, не понимая, о чем это она.
— Я влюбилась… Слышишь?! Пойдем погуляем. Я тебе все расскажу…
Они быстро оделись и, даже не позавтракав, отправились ходить по мокрому городу, пытаясь понять, что произошло и как теперь с этим жить. Дочка раз за разом вытирала слезы. Ее маленький носовой платок стал насквозь мокрым, и отцу пришлось отдать ей свой. Он пробовал объяснить, что все нормально, что ничего страшного не произошло, что все хоть раз в жизни, но проходят через это. Жаль, конечно, что ее чувства безответны, но придет время — и она обязательно встретит того самого, а про этого только грустные воспоминания останутся да фотографии. Дочка соглашалась, даже смеялась иногда, когда он рассказывал подобные истории про своих друзей и знакомых… А потом говорила: «Мне не надо другой… Мне этот надо, а я ему не подхожу».
Друг, рассказав эту историю, посмотрел мне в лицо, поморщился: «Смеешься… И мне смешно было, когда раньше слышал про «разбитое сердце», про «и дня без него или нее прожить не смогу» и прочую пафосную и трогательную дребедень. Да, все это вызывает улыбку… Но только до тех пор, пока не касается тебя лично или кого-то близкого и родного…»
Весна. Март. В парке бронзовый памятник поэту позеленел.
