...В самом сердце Ленинграда, на Невском проспекте, жили-были до войны две девочки: Лида и Валя. Ходили в одну школу, менялись книгами, дружили. Добрым отношениям барышень не мешало то, что у Лиды, крестницы поэта Бальмонта, был репрессирован отец, кадровый военный. А у Вали, обожавшей сентиментально-романтические книги писательницы Лидии Чарской, папа работал мастером на заводе. В один из страшных блокадных дней Валин отец принес с работы пайку из столярного клея - чтобы подружки могли подкрепиться. Подкормил молодежь - и умер у девушек на глазах. Все годы Лидия Адрианникова, ставшая впоследствии Ивановой и живущая нынче в Минске, помнила этот эпизод. Рассказала о нем и мне, когда я готовила свой очерк "Любовь, похожая на сон". 60 послевоенных лет Лидия Иосифовна ничего не знала о судьбе Валентины.
А та, оказалось, тоже уцелела в блокаду и тоже живет в Минске.
* * *
Дверь скромной квартирки открыла невысокая женщина - через толстенные линзы очков смотрели смешливо-насмешливые глаза.
- Вы уверены, что мой рассказ будет интересен? - очень молодым голосом спросила она. - Если да, подойдите поближе, чтобы я вас могла как следует рассмотреть.
Аккорд первый: столяр и парфюмерша
- Мои родители родом из местечка Усвяты, расположенного в 60 километрах от пограничного с Беларусью Невеля. Отца звали Василий Нилович Занюков. В 1920 году, когда Красная Армия шла на запад, он участвовал в боевом походе. Бойцов предали - сдали немцам. В 1921 году, в свои 23, отец описал поход в стихотворной форме - я до сих пор храню рукопись. А маму родители-крестьяне в 16 лет послали работать дояркой в поместье Родзянко - слыхали, наверное, про такого? У него в Усвятах стоял роскошный дом. Когда мать с отцом поженились, мама стала домохозяйкой. Потом родилась я, и по настоянию бабушки меня хотели назвать по святцам Варварой. Но родители уперлись: хотим только Валентину. Году примерно в двадцать шестом, освоив плотницкое и столярное ремесло, отец перебрался в Ленинград. На заводе имени Сталина числился в передовиках - в многотиражной газете "Сталинец" даже печатали его портрет, который я сохранила до сих пор. А мама устроилась на парфюмерную фабрику, которая вначале называлась "Тэжэ", а потом стала "Северным сиянием" - вместе с московской они объединялись в трест, подчинявшийся самому Микояну. У мамы были почетные грамоты с его подписью. Начальником же треста работала жена Молотова.
- Сама Полина Жемчужина, она же Перлеман, впоследствии репрессированная, - удивляюсь я.
- Да, Полина руководила трестом, в котором моя мать, Татьяна Александровна, была на хорошем счету. Вначале ходила в бригадирах, потом стала мастером. А с 1942-го по 1952 год работала начальником цеха. С четырехклассным образованием. Но в уме могла быстрее подсчитать, чем я нынче - на бумажке, со своим институтским дипломом. В 1953 году, когда я уже приехала по распределению в Минск, мама написала, что сдает дела молодому специалисту. Мол, прибыла хорошая девочка, но еще мало знает производство, надо ей помочь. Возможно, надеялась мама, и ее дочку в далеком городе кто-то также не обделит добрым советом. Мама перешла в мастера и проработала аж до пенсии.
- Она вынесла всю блокаду? - тихо спрашиваю я, понимая, что задаю разговору тяжелый крен.
Аккорд второй: хлеб и студень
Мимолетная, как тень незримой птицы, пауза зависает над нами, и после короткого утвердительного кивка собеседница продолжает рассказ.
- Отец умер 4 февраля 1942 года, пережив самые страшные месяцы блокады: октябрь, ноябрь, декабрь сорок первого и январь сорок второго. В феврале уже стало полегче, начали добавлять хлеба: вместо 125 граммов давать 200 и 250. На заводах и фабриках организовали питание для самых слабых: с дополнительной чашкой чая, кусочком хлеба. Но дело даже не в том, что паек увеличился, - сам хлеб стал лучше. То, что мы ели в декабре, не было хлебом: там лишь процентов десять набиралось муки. Все остальное, как я позже прочитала, составляли опилки. Перед войной в Ленинградском порту скопилось много отходов текстильной промышленности - не успели сжечь в печах. И химики нашли способ переработать их для использования в пищу. Знаете, как выглядел 125-граммовый кусочек хлеба? Как спичечный коробок. Или детская лепешка из глины. Он даже на ощупь такой был: мокроватый и глинистый-глинистый. Но именно хлеба хотели и просили все - не мяса, не рыбы, только хлеба. Вы, наверное, читали, что там ели...
И опять птица прошлого незримо опускается на плечи, и я понимаю, что мне придется прийти на помощь замолчавшей собеседнице
: - Про ленинградский каннибализм мне известно - это уже факт признанный...
- Что там признавать, - слегка сердится она, - на улицах валялись трупы, мягкие места у них были обрезаны. Я до сих пор не ем студня - не могу его видеть. Потому что находились люди, которые варили студень и носили его по городу, продавая или меняя на что-нибудь...
- Думаете, из человечины варили? - без обиняков спрашиваю я.
- А больше не из чего было. Котов и собак сразу переели. Птиц не стало. Единственные, кто уцелели, - мыши и крысы. Им-то питания хватало: трупы валялись всюду. У меня отец умирал, а я не представляла, чтоб дать ему... студень. Он не стал бы есть. Не смог бы. Но такое бывало. Знаю. Мы ведь, бывшие ленинградцы-блокадники, встречаемся и делимся воспоминаниями. Одна женщина мне рассказала, как жильцы дома организовали в подвале такой пункт. А у второй отец уже перед смертью попросил прощения за студень, объяснив, что таким образом хотел спасти их, детей малых... Нет, давайте лучше говорить про людей высшего класса.
- Конечно, давайте, - с облегчением соглашаюсь я.
Аккорд третий: машина с шоколадом
- Однажды с утра мы заняли очередь за хлебом. На углу Литейного и Моховой располагалась булочная, где мы его получали. Часа в три уже начало смеркаться - зимой ведь рано смеркается. А мы все стоим и ждем. А на Литейном наледь - видимо, бомба попала в водопровод, вот вода залила проспект и замерзла. И вдруг показывается машина, попала на эту наледь и застряла. Не берет мотор. Шофер вертелся, вертелся, а потом подходит к нашей очереди. И просит: помогите толкнуть грузовик. А нас там человек сорок стояло. И вот эти тени идут толкнуть машину. По пути спрашиваем шофера: куда едет? Он прямо говорит: в сторону Финляндии к летчикам. Везу, мол, им шоколад. Он один в машине, вокруг - толпа голодных людей. И они толкают эту машину, и машина уезжает. А голодные возвращаются в свою очередь.
И тут появляется продавщица, и на саночках, простых детских саночках, везет два пакета с хлебом. Одна. Открывает магазин, нарезает хлеб по 125 граммов. И все спокойно получают свой кусочек и уходят. Это в январе сорок второго года было... Знаете, я, когда в наше время видела, как люди дрались в очереди за батонами, плакала. Дрались за батоны. А если б тогда?.. От этих шоколадок бы ничего не осталось. И никого б не нашли. После того хлеба, что мы ели, шоколад вообще чудом был.
Валентина Васильевна снова замолкает. И странная вещь происходит со мной: мне кажется, я мерзну в этой голодной толпе, бреду толкать машину, а потом жду свою пайку. Или паек, что, в принципе, одно и то же.
- Мы пробовали и ремни варить. И столярный клей. Ремни - бесполезное дело: они настолько химией обработаны, что жевать невозможно... А потом началась весенняя оттепель, и вся трава в Ленинграде была съедена. Никто не смотрел, съедобная или нет. Чем больше корешок, тем лучше. Даже отравления были. И еще цинга. У всех блокадников зубы из-за этого плохие. Аптеки привозили хвою - всем раздавали. И тогда еще нам медики сказали, что с возрастом возникнут проблемы с головой. Правду сказали: все мои тетки больные. Может, меня - тьфу-тьфу - Бог помилует, а может, и такая же участь постигнет. Не хотелось бы в старости разум потерять да висеть у кого-то на шее.
Легкий озноб проползает у меня по спине: о, вечная молитва, старое заклинание - умереть быстро и приглядно, в уме и при памяти, не став родне и чужакам обузой.
Аккорд четвертый: миска на голове
- Воду мы брали из Фонтанки. Что такое Фонтанка? Это грязная лужа: привезешь оттуда, прокипятишь - сжигали все, что возможно. И вот в апреле объявили месячник чистоты - иначе городу грозила эпидемия. Знаете, ленинградцы подвиг совершили, когда чистили город. Выходили все, кто мог. И убирали дворы. А там же слой снега со всеми отбросами. И трупы. Их складывали - машины потом увозили мертвых в братские могилы. А те, кто посильнее, сами вывозили мусор - на листах фанеры. Наш дом находился от Фонтанки, может, в километре. Мы все лишнее сбрасывали в Фонтанку. И город был вычищен, и эпидемия не нагрянула.
- Ах, спасительница-Фонтанка, - думаю я, - все приняла в свои воды, все беды, тайны и нечистоты! Мученица-Фонтанка. Как и весь многострадальный Ленинград...
- В сорок первом город готовился к уличным боям, - вопреки хронологии продолжает вспоминать Валентина Васильевна. - Мы с подругой Лидой Адрианниковой учились в авиационном техникуме. Почему туда пошли? А там через три года уже специальность. И вот всех студентов отправили строить вдоль Международного проспекта - самой опасной стороны, где могли прорваться немцы, амбразуры для снайперов и пулеметчиков. А мы ж неопытные. Как сейчас помню: нам давали цемент, мы его не только укладывали, но еще и руками приглаживали. И на руках стала слезать кожа. Мать, как увидела, мне всяких тряпок надавала, но это ненадолго помогало.
А возле Красного Села мы однажды сидели, как грибы. Нас туда отправили копать окопы: в сентябре или октябре сорок первого. Утром вышли на работу, я даже пару раз копнуть успела. Вдруг раздается команда: разойтись. И гул в небе. На поляночке нас десять человек с преподавателем математики, спрятаться негде. А немецкие самолеты, "Юнкерсы-87", идут на Красное, и я даже лицо одного летчика вижу, улыбающееся. У меня в руках портфель - в нем полотенце и белье. И мысли в голове: его лучше на ноги положить или на голову? А у преподавателя миска алюминиевая была, и он тоже ее на голову надел. Это сейчас смешно, а тогда было не до смеха. Переждали мы налет, услышали команду: отход на Ленинград. Хорошо, что солнце было, а то ж никто не знал ориентировку. Пешком шли до Ленинграда, только потом сели на трамвай. Немцы над нами пролетали, но не стреляли, а только листовки бросали. Помню текст: "Ленинградские дамочки, не ройте нам ямочки. Все равно ваши ямочки пройдут наши танкочки".
Да уж, поэзия!.. Впрочем, я уже от многих ленинградцев слышала про эту подробность: на начальном этапе войны немцы пытались уговорить жителей сдаться. И только потом, рассвирепев от гордой неуступчивости, заперли в страшный капкан. Романтичной Вале Занюковой бахвальная листовка немцев не смутила ум.
Аккорд пятый: самолеты гудят по-разному
Валентине, в отличие от подруги, можно сказать, повезло (удивительный для блокады смысл везения): она попала в действующую армию. Где всех не только обмундировали, но и поставили на довольствие. Правда, для этого пришлось закончить двухмесячные курсы по подготовке снайперов, научившись метко стрелять, на ощупь собирать винтовку, ползать по-пластунски и даже валить в рукопашном бою дюжих мужиков. А потом еще месяц поучиться на командира отделения разведки. Так Валя Занюкова стала охранять Ленинград от фашистских налетов в батарее противовоздушной обороны.
- Я могла в трудный момент заменить третий номер на орудии - если выходили из строя люди. Снимали бойца с третьего номера и ставили меня. Потому что в заряжающие, например, женщину не поставишь: снаряды тяжелые, не поднимешь. А третий номер принимает данные от прибора, устанавливает угол, дальность и высоту. Но главная цель разведки была - не пропустить фашистские самолеты. Самым легким для опознания был "Юнкерс-88": у него вся передняя часть остеклена и в лучах солнца он блестел. С остальными было труднее: издалека можно со своими перепутать. Правда, нам на все свои и немецкие самолеты выдавали карточки: вид сбоку, спереди. Но все равно трудно разглядеть...
- Приборы были, чтобы их определять? - уточняю я.
- Только бинокль. И еще звук. Знаете, у наших такой добрый звук был. А у тех такой злой-злой гул. Ну и еще для наших самолетов на каждый день давался определенный пароль: например, на правом крыле ночью - два сигнальных огня, а днем - два-три покачивания левым крылом. Нагляделась... В сорок пятом уже стало спокойнее: никаких вражеских налетов, только летящие в Москву через Ленинград делегации. Нас предупреждали: готовится мирный перелет, орудия закрыть, всем в землянки. Лишь командир оставался на поверхности. А в июле сорок пятого я демобилизовалась.
Аккорд шестой: ностальгия по классной даме
- Лидия Иосифовна мне рассказывала, что вы в одном доме жили, - говорю я.
- В одном доме на Невском жили, в одной школе учились, за одной партой сидели. Наша 20-я школа находилась в бывшем помещении филиала Института благородных девиц. До революции была такая писательница Лидия Чарская: у нее есть книги о жизни этого института. В нашей школе работали преподавательницы еще из тех времен. Завуча до сих пор помню: высокая, стройная дама, талия рюмочкой, платье длинное, волосы с проседью забраны на затылке, в пенсне. Только посмотрит на нас - оробеем, как мышки. Дисциплина была, традиции, благородный, еще из тех времен, стиль. Каждый день на одном из трех этажей и двойных мраморных лестницах дежурил какой-нибудь класс: никакой беготни и шума, толкотни и давки. В прекрасной библиотеке в резных шкафах книги. Два спортивных зала, зал для танцев, сад возле школы. Мы даже танго и фокстроты танцевать учились - можете в это поверить? И знания хорошие давали: при поступлении в 1945 году в институт аттестат нашей школы считался крепким.
...Моя школа напомнила о себе в девяностых годах. Мы с мужем отдыхали в Крыму, и к нам подошла пара примерно нашего возраста. Они оказались из Ленинграда, из Кораблестроительного института. Знаете, есть такой тип людей, которые в первое же мгновение интонацией дают понять разницу в социальном статусе. И вот эта дама оказалась именно из таких. Чтобы полностью самоутвердиться, решила похвастаться: мол, супруг закончил "институт благородных девиц". Видно, ожидала удивления и расспросов. А у меня к ней мгновенно пропал интерес, я переглянулась с мужем, повернулась к ее спутнику и выпалила: "Ну, конечно, улица Восстания, дом восемь, школа номер 20". Вы б видели ее лицо! Она не дала своему мужу договорить, где проходят встречи выпускников, и буквально утащила прочь. А мне хотелось сказать ей одно: никакая ты не ленинградка, в Ленинграде люди совсем иного склада.
Милая, чудная Валентина Васильевна, как же я вас понимаю! Ленинградцы - действительно особая порода, которую узнаешь по прекрасному выговору, мягким манерам, тонкому юмору и неподражаемой грации. Именно в этом магическом городе на Неве рождалась лучшая русская культура - дворянская, разночинная, пролетарская. Именно здесь, на брегах Невы, прибывшие из деревень крестьянские парни превращались в благородных поэтов, композиторов, ученых и просто мастеров. Гениальные строки, гениальные полотна, гениальные аккорды!.. О, если б не молох классовых битв, репрессий и блокады - сколько "смелых разумом Невтонов" и творцов взлелеял бы своими белыми ночами напитанный духовностью город-феникс!.. Взыскательный читатель, ты посмотри на портреты простого столяра Занюкова с завода имени Сталина и его жену - парфюмершу с четырехклассным образованием: разве это не образец лучшей человеческой породы?! Образец, ограненный Городом с традициями...
Аккорд седьмой: вещие сны
Но мысли - штука сокровенно-скоростная, а мы еще не обо всем поговорили. Не обо всем тяжелом. Например, где похоронен Василий Нилович Занюков.
- Хоронили мы отца втроем - мать, тетка и я. Мать сшила саван, завернули в него тело, связали двое детских санок и стали спускать отца с третьего этажа. Может, и стукнули не раз - тяжело было. Повезли на самое близкое от дома кладбище - Волково, чтобы похоронить именно в могиле: мать перед тем специально ходила договариваться, отдав половину месячной карточки. Могила там до сих пор есть, но я на ней давно не была - я ведь полуслепая, вижу в очках только одним глазом, левым. А без них - только силуэт. Я ступить боюсь не так - сколько раз с троллейбусов летала. Лечу и кричу: "Ой, мои очки!"
Валентина Васильевна тихонько смеется - она умеет подтрунивать над собой, как это умеют все мужественные и благородные люди. И я начинаю понимать цену снайперской меткости и зоркости - заплаченную ею личную цену общей, большой Победы.
- Судьба по-своему распоряжается. Я мечтала о геологоразведывательном факультете Горного института, а поступила в Ленинградский химико-фармацевтический. Куда было в мои годы после войны идти в геологи? Так что после демобилизации за десять дней подготовилась и сдала все экзамены без "троек". Чтобы не резать лягушек и не перебирать лепестки, перевелась на открывавшийся технологический факультет. Но все равно пришлось резать лягушек. А потом судьба буквально толкнула меня в Минск. Я опоздала на распределение и не смогла остаться в своем городе. Члены комиссии утешали: через три года вернетесь. Но, не доработав до трех лет восьми месяцев, я вышла замуж. И осталась в Минске.
Валентина Занюкова, с позволения сказать, вышла замуж удачно. За хорошего, рассудительного парня Сережу Ященко, механика пенициллинового, как тогда говорили, завода, именуемого нынче "Белмедпрепаратами". Жили с ним душа в душу и даже нажили двух дочерей. В 1979 году Валентина Васильевна ушла на пенсию - с достаточно высокой должности заместителя начальника центральной заводской лаборатории. Портрет любимого Сергея Давыдовича стоит нынче на комоде. Потому как ушел незабвенный супруг в светлую (по крайней мере, хочется думать, что свет на том свете также имеется) даль. Когда Валентине Васильевне делается совсем невмоготу, любезный Сережа приходит на помощь. Подскажет, как вещь забытую отыскать или запрятанную на черный день половинку пенсии. Надо только позвать его в своей молитве - рука сама найдет пропажу.
- На фронте меня покойный отец выручал, приходя в вещих снах и уберегая от пуль и снарядов. Выпускаем боевой листок, я на секунду выбегу из землянки - а на ее месте уже воронка. А теперь вот Сережа помогает. Смеяться надо мной не будете? - Валентина Васильевна с застенчивой хитрецой смотрит на меня сквозь свои толстенные линзы.
- Ну что вы, я тоже верю в барабашек, помогающих найти закатившееся колечко и даже нужное слово, - на полном серьезе отвечаю я.
И мы обе тихонько... смеемся. Ангелам-хранителям, кем бы они ни были, нравится, когда их подопечные улыбаются.
P.S. Я спросила у Валентины Васильевны, что значит 27 января лично для нее. И услышала в ответ, что это, как второй день рождения.
И еще один вопрос задала я ей: будет ли слушать Седьмую (Ленинградскую) симфонию Шостаковича. "Боюсь тяжелых воспоминаний, которые бередит в душе эта гениальная вещь", - честно призналась она.
Седьмая симфония для феи в шинели
.
