Можно привести множество примеров того, как тот или иной государственный, исторический, религиозный деятель принимал решение, основанное на высоких принципах морали. Но очень часто этот высокоморальный выбор мог обернуться бедствиями, проблемами для людей и, во всяком случае, выбор можно назвать историческим лишь в ироническом контексте. Достаточно в этом контексте вспомнить хрущевские реформы разного рода: здесь и борьба с пережитками частнособственнической психологии, и борьба с Церковью — причем все под девизом строительства нового человека и нового общества.
Да и современная нам практика ставит немало вопросов такого рода. Вот, например, вступление ряда стран в НАТО и размещение средств американской противовоздушной обороны (как минимум) на границах Беларуси и России. В национальных СМИ ряда стран говорят об «историческом выборе», но как быть с моралью, то есть справедливостью, призывом «не убий» и т.д.? Как правило, мораль задвигается на второй план по сравнению с целесообразностью, политическими, военными соображениями. Вот Украина на днях осуществила все тот же исторический выбор, связанный с европейским вектором развития, и это можно понять. Но вопросы остаются, причем морального плана: а есть ли сопутствующая этому выбору логика морального плана на фоне разрыва отношений между братскими народами?
Еще одно соображение: моральные акценты лишь со временем занимают соответствующее, приоритетное место. В марте 1801 года произошел известный государственный переворот, в результате которого один или два человека ранены, а один убит. Этот убитый — император Павел. И здесь возникает масса вопросов в контексте нашего разговора. Скажем, такой: утром 12 марта в столице почти все ликовали, все радовались. Приводится такой факт: к вечеру ни в одной лавке не было ни одной бутылки шампанского. Почему радовались, понятно, но — радовались смерти? Далее: позиция цесаревича Александра, знавшего о готовящемся убийстве, при всех оговорках и стремлении сохранить лицо. Да, налицо исторический выбор, но как быть с моралью? И что надо поставить во главе иерархии приоритетов? И ведь многие современники смотрели на «оргию радости» с отвращением, то есть моральный выбор был первичен. Отец известного декабриста В.Кюхельбекера, явившись из дворца после переворота, услышал от жены: ты должен был умереть там. То есть умереть, защищая императора. И какой выбор в этом смысле должен быть поддержан, во всяком случае, оправдан? Или — здесь наиболее «удобен» постмодернистский вариант решения проблемы, когда приемлемыми объявляются все возможные варианты развития событий и все интерпретации?
Очевидно, что каждая эпоха решает вопросы, связанные с пониманием нравственности тех или иных поступков, того или иного исторического выбора по–своему. Дворяне после убийства императора Павла в своей массе ликовали, но этот прецедент имел существенные последствия для развития всей русской политической, государственной жизни, и это ликование выглядит устрашающим знаком. Заметим, что и убийство семьи Романовых после революции 1917 года мало кем из россиян было замечено и понадобилось почти целое столетие для того, чтобы оценки этого далекого от нравственных канонов события стали более взвешенными и получили адекватное как минимум освещение. Но нет ли в этих двух убийствах некой исторической, нравственной связи? И закономерно встает вопрос такого порядка: так есть ли критерии в решении этого непростого вопроса, связанного с историческим и моральным выбором? Действительно ли все решает целесообразность, все равно какая, государственная, национальная, словом, общественная? Ведь получается, что нравственность и исторический процесс — параллельные процессы, параллельные миры.
Франсуа Гизо, крупный французский историк, полагал, что решить эту проблему можно одним способом: «сблизить факты и принципы». Но мы и сегодня предпочитаем апеллировать к фактам, оставляя в стороне принципы, забывая о них, поскольку они «слишком абстрактны», «слишком нравоучительны» и т.д. Но если бы апелляция к фактам все решала, если бы «факты», шире — эмпирический подход и вытеснение моральных критериев в истории способствовали процветанию и неагрессивному развитию. Да, мы узнали что–то новое, мы углубили свои знания — но для чего, для того же знания? Очевидно, что здесь появляются новые мотивы нашей деятельности и связаны они как раз с «принципами», нравственными прежде всего принципами. Идеальные мотивы нашей деятельности занимают первостепенное место, и целесообразность в итоге отступает перед этими мотивами. А потому вряд ли стоит избегать этих принципов, вряд ли стоит апеллировать исключительно к факту, нет смысла ограничиваться фактами там, где нужно обращаться и к философии, нравственной философии.
b.m.lepeshko@gmail.com
