Когда–то давно видел такую сцену. Поздний осенний вечер. Дождя нет, но холодно. С каштанов последние листья отваливаются. Не облетают, не осыпаются, не скользят в воздухе, а именно отваливаются и на асфальт падают...
Раньше в нашем дворе были пункты приема стеклотары и вторсырья. Они находились с разных сторон гудящей трансформаторами подстанции. И утром, и днем, и поздним вечером на самодельных тележках, на старых скрипучих колясках, даже видел, как на тележке из аэропорта везли в наш двор бумагу и рыжий картон. А иногда, покачиваясь, несли тюки на плечах, волочили по асфальту, чертыхаясь и матерясь. Железная дверь приемного пункта открывалась, когда хотела. Она могла открыться по расписанию, а могла не открыться и до обеда. Тогда бумага и картон, а также их владельцы располагались где придется и обреченно ждали приемщика по имени Феликс. Он появлялся, играя связкой тяжелых ключей, кожанка расстегнута, на толстой шее поблескивает золотая цепь толщиной в палец. Знаю, что жильцы окрестных домов исписали много бумаги, но приемный пункт вторсырья продолжал стоять на видном месте, как памятник, охраняемый невидимым, но могущественным законом.
Это сейчас в городских дворах чистота и порядок. Все убрано, вычищено. Кусты и деревья подстрижены и обрезаны, а бордюры белой краской покрашены. Ни гаражей тех ржавых, ни сарайчиков, ни покореженных автомобильных остовов. А в те времена все было не так.
Они пришли в наш двор вечером. Возможно, что даже и приехали. Скорее всего — спешили. Днем им повезло. Бывает, что счастье улыбается и бомжам, а не только игрокам в рулетку и футболистам. Вот оно им и улыбнулось. Где–то нарвались бомжи, блуждая по холодному городу, на огромное количество рыжего картона. Пока складывали–паковали, резали, перегибали, связывали лохматым шпагатом и радовались, времени не замечали. Правильно. Счастливые часов не наблюдают. Часов ни у него, ни у нее давно не было, а невидимая секундная стрелка бежала по кругу.
Вдруг они спохватились и спросили время у школьника. Когда услышали и сообразили, что до закрытия приемного пункта осталось полчаса, то побежали, волоча тяжеленные тюки. Мужчина — два, а женщина — один. В уме они превращали вырученные деньги в бутылки вина, дешевые сигареты и закуску. Они успели, до закрытия оставалось минут пятнадцать. Притащили во двор свой картон, а приемщик Феликс уехал раньше времени. Уехал, словно и не на службе он, словно и не при делах. Вот так. Днем повезло, а вечером судьба взяла и отвернулась.
Вместе со своим картоном бомж и его подруга остались ночевать и ждать утро следующего дня. Ждать Феликса, который взвесит упаковки, а потом брезгливо бросит на стол деньги.
Холодный осенний вечер. Женщина начала дрожать. Мужчина потрогал своей грязной рукой ее лоб. Выругался. Покопался в кармане пальто и протянул ей мандарин. Но у нее так дрожали руки, что мандарин выпал. Мужчина поднял и принялся чистить мягкую шкурку. Затем разломил южный фрукт на дольки и стал кормить женщину. Ее лицо белело в темноте, как нераскрашенная маска.
Но мандарин, хоть он и южным солнцем наполнен, от холода защитить не может. Даже если дюжину мандаринов съесть, то теплее не станет. Я представляю, как тяжело было решиться на подобный поступок бомжу, но он решился. Вытащил из кармана нож и разрезал лохматый шпагат на самом маленьком тюке, на том, который волокла женщина. Он рвал злобно тот картон. Рвал на мелкие куски, ломал. Начал раздувать костерок. Небольшой такой, в дальнем углу двора, под старым каштаном. В том месте тихо и нет сквозняков. Он перевел туда свою больную подругу и усадил у огня. Она вытянула окоченевшие руки, пальцы трогали пламя.
Осенние ночи длинные. Картон горит быстро. Мужчина разрезал второй тюк. Его подругу бил кашель.
На рассвете, когда в домах зажигались окна, мужчина разрезал третий и последний тюк рыжего картона... Он, успев отсыреть, горел плохо, грел слабо...
По–разному проявляется любовь. Я видел ее яркие вспышки, слепящие. Видел тихое и спокойное свечение.
P.S. «Знаете ли вы, милостивый государь, что это такое — когда человеку некуда пойти?» — кажется, Мармеладов сказал, обращаясь к Раскольникову. Не знаю почему, но именно эта фраза Достоевского в голове крутится, когда тот осенний вечер вспоминаю.
