1. Вспоминая декабрь 1989 года
Румыния — последняя страна проекта «Без железного занавеса». Единственная, в которой революция 1989 года была кровавой: тогдашнего руководителя страны Николае Чаушеску вместе с женой Еленой расстреляли, а в уличных боях на улицах Бухареста погибло более тысячи человек.
Бухарест. Декабрь 1989-го.Думать о том, что в Румынии не так по сравнению с теми странами, которые уже описаны в нашем проекте, я начала еще на стадии подготовки. Кто-то полагает, что это просто: собралась и поехала поговорила с людьми. На самом же деле подготовка занимает несколько месяцев, в течение которых ты договариваешься, договариваешься и договариваешься об интервью. Тебе помогают разные люди — советуют, с кем поговорить, кто идет на контакт, а кого и просить не стоит. Чтобы понять румынскую душу, я читала книги нобелевского лауреата Герты Мюллер, «Историю Румынии», написанную румынскими историками, книги Василе Ерну (с ним мы потом прекрасно поговорили) и Мирчи Кэртэрэску, смотрела румынские фильмы и слушала румынское радио. Я готовилась к этой поездке почти полтора года, даты менялись, и я паниковала в самый день вылета (как потом оказалось, не зря) — страна как будто не хотела открываться. Почему я говорю об «открытии»? Потому что, на мой взгляд, о Румынии мы знаем меньше, чем о других бывших братьях по социалистическому лагерю. Вероятно, причиной тому — «особый путь», который в свое время выбрал для своей страны Николае Чаушеску: Румыния была строптивым ребенком социалистического лагеря, отказывалась идти в ногу с Москвой и дружила с США и Западом, особенно после того, как осудила подавление Пражской весны странами Варшавского Договора в 1968 году, а потом отправила команду на Олимпиаду-1984 в Лос-Анджелес. Правда, к 1989 году весь мир, очарованный Михаилом Горбачевым и затеянной им перестройкой, потрясенный падением Берлинской и многих других стен, от Чаушеску отвернулся, и никто не пришел ему на помощь, никто не сказал, что тирана надо судить, а революция может обойтись без кровавых жертв. Не обошлась. В это трудно поверить, но и 30 лет спустя Румыния не определилась: так что же это было — революция или заговор, спонтанное волеизъявление народа или хорошо подготовленный переворот? Я говорила об этом со всеми своими собеседниками (а в Бухаресте я сделала рекордное количество интервью — 13), и у каждого свое видение.
Румыния оказалась единственной страной проекта, в которой мне не удалось поговорить с политиками. Предварительно согласились несколько, но, когда дело дошло до назначения времени и места встречи, их телефоны замолчали. Сказать, что я удивилась, ничего не сказать. Но многие из тех, с кем я встречалась, объяснили, почему румынские политики так боятся журналиста из Беларуси. Читайте материалы — узнаете. Румыния стала единственной страной, где один из моих собеседников, экономист и в некотором смысле политик (он занимался партийными избирательными кампаниями), согласился поговорить только при условии, что его имя не будет названо. Анонимов у меня еще не было, но, как известно, все когда-нибудь случается впервые.
Если для вас это знакомство с Румынией первое, не сомневайтесь: люди там замечательные. А про остальное я сейчас расскажу.
«Вечная слава героям!» — написано на памятнике на площади Революции в Бухаресте, что напротив здания бывшего ЦК Румынской коммунистической партии. Считается, что революция 21 декабря 1989 года началась именно здесь во время выступления генерального секретаря партии, «кондукатора» (вождя) Николае Чаушеску. То, что началось с протестных голосов и взрывов петард (но они были настолько непривычны в строго контролируемой спецслужбами стране, что многие приняли их то ли за выстрелы, то ли за взрывы), закончилось большими жертвами: по разным подсчетам, в те декабрьские дни на улицах Бухареста погибло почти 1100 человек. Центр города до сих пор усеян многочисленными, но не слишком приметными памятниками — там деревянный крест с именами, там явно сделанная родственниками мемориальная табличка, там пограничный столб с надписью «Здесь началась свобода».
В таком виде сейчас памятник в честь героев революции в Бухаресте. У памятника на площади Революции людей нет, только группа южнокорейских туристов: завороженно слушают экскурсовода, то и дело оглядываясь на балкон здания бывшего ЦК. По этим взглядам понимаю, что им рассказывают о том самом митинге и о том, как в недоумении остановился и буквально утратил дар речи Чаушеску, как уводили его, впервые освистываемого, с этого балкона. Потом они ходят вокруг памятника и фотографируют, фотографируют… А мне неудобно (наверное, из какой-то бывшей социалистической солидарности): я смотрю на этот памятник и тоскую.
Здесь помнят всех поименно: на плитах более тысячи имен. Тем неожиданнее увидеть памятник в таком удручающем виде: расписанный граффити, с обломанными и местами вырванными плитками. Как так? Почему память о героях (если, конечно, их считают героями) сохраняется в таком виде? Вернее, как будто не сохраняется вовсе. Как будто сегодняшнему поколению политиков неудобно (потому что состояние такого памятника — дело прежде всего политическое) за то, что произошло 30 лет назад, и не хочется вспоминать.
Это мне так кажется или это действительно так? Я задаю этот вопрос всем своим собеседникам.
«В Румынии была диктатура, и она была все более и более жесткой», — говорит Флорин Талпеш, один из самых богатых и известных бизнесменов страны. Когда в 1978 году здесь широко отмечали 60-летие «кондукатора» Николае Чаушеску, правившего страной с 1965 года, его называли не иначе как «гением Карпат» и «источником нашего света».
Одной из главных идей «гения» было то, что в Румынии есть все, что нужно для счастливой жизни. «Румыния была цветущей страной, — подтверждает Лариса Андреевна Маня, белоруска, приехавшая вслед за мужем в Бухарест в 1960 году и прожившая здесь всю жизнь. — В Румынии все было, и все было свое. Импортные были водка, икра красная, которой мы питались с мужем по привычке, потому что в наши студенческие годы (они познакомились во время учебы в Москве. — И.П.) мы ходили в «Елисеевский», брали батон, икру и ели. И тут такое было. Все было в обилии». Но как же, возражаю я: а горячая вода и телевидение только два часа в день, а лампочка только одна на комнату, и чтобы не мощнее 15 ватт? Лариса Андреевна отмахивается: «Это было буквально только пять лет. Ой, вы знаете, все это так легко пережилось, мы в тот период вообще ничем не возмущались, потому что идея была у Чаушеску, и он ее не скрывал, вытащить Румынию из отсталости. Он столько настроил, столько наделал. Все в Румынии было — и индустрия тяжелая и легкая, и сельское хозяйство».
Лариса Маня.Лариса Андреевна не отрицает: она хоть и приехала в Румынию по любви, но строить социализм: «Я такое поколение, которое жило в строгости и недостатке, и ничего — мы не жаловались. Зато люди были добрые». И честно предупреждает: у нее взгляд на события 30 последних лет «очень субъективный». А я как раз такие и собираю. Потому что объективная картина складывается из множества вот таких субъективных взглядов и мнений.
Режиссер Раду Жуде, чей фильм «Мне плевать, если мы войдем в историю как варвары» в 2018 году победил на кинофестивалях в Карловых Варах и Минске и который поднимает неудобные для румынского общества вопросы (неудобные настолько, что рассорился с родителями), рассказывает о счастливом детстве в трансильванской деревне: «А потом родители забрали меня в Бухарест. Это было ужасно. Я не мог приспособиться к городу, я же привык ходить босиком. Все смеялись надо мной, потому что у меня был деревенский акцент. Со школой пришло и политическое давление, я начал это ощущать. Я чувствовал, что что-то неправильно, почему я должен читать все эти стихи про Чаушеску? Почему дома родители предупреждали: не говори об этом вслух? Все боялись, что везде жучки. И город в то время был таким уродливым: строительство Дома народа было мрачным, и все было ужасно. Общественный транспорт был ужасным, это было депрессивно, и мои единственные счастливые моменты были, когда я уезжал обратно в деревню. Революция для меня была большим освобождением. У меня как раз начался подростковый возраст. И все это пришло вместе в счастливом совпадении. Потому что внезапно я начал взрослеть, положение вещей менялось, и большая часть для нас, детей, менялась к лучшему».
Дом народа, о строительстве которого говорит Раду Жуде, отбрасывает тень на Бухарест и сегодня: благодаря ему, хотя не только ему, конечно, Румыния никогда не избавится от наследия Чаушеску. «Кондукатор» буквально выстроил этот город заново, воспользовавшись тем, что в землетрясении 1977 года множество зданий было повреждено. Что не удалось землетрясению, доделали бульдозеры: во время гигантской стройки на холме Спирий уничтожили пятую часть исторического центра, включая церкви (почти 87 процентов населения страны — православные, и церковь имела здесь влияние даже при социализме), и создали Гражданский центр с широкими бульварами и фонтанами.
Огромное здание, нависающее над Бухарестом, больше не называется Домом народа, как того хотел Николае Чаушеску. Теперь это здание парламента.Когда Лариса Маня вспоминает этот маленький Париж, глаза ее увлажняются, и я не знаю, что больше вызывает эту слезу: тоска по прошедшей юности или ностальгия по «старым добрым» временам, хотя ведь юность ее неотделима от социализма: «Такой цветочный город был, мы его застали как раз маленьким Парижем. Очень чисто было при Чаушеску. Он и квартирную проблему решил. С 1970 года в Румынии не существует коммунальных квартир, они вообще не знают, что это такое».
Но маленького Парижа больше нет, хотя бульвар Объединения (Унирии) все так же напоминает Елисейские Поля, правда, без их живости. Да и огромное здание (самое тяжелое в мире, между прочим), нависающее над Бухарестом, больше не называется Домом народа, как того хотел Николае Чаушеску. Теперь это здание парламента, по соседству с которым возводят огромный кафедральный собор (наверное, в качестве компенсации за разрушенные церкви), и выглядит оно пугающе пустынным. Хотя, конечно, не пустует: и депутаты с сенаторами здесь заседают, и многочисленные экскурсии проводят на нескольких языках. Но здание, венчающее бульвар Объединения, пугает своим излишеством. Оно стало самым дорогим в мире: его строительство оценивают в 3 млрд евро в современном эквиваленте. Когда его начали строить в июне 1984 года, в стране уже действовала политика жесткой экономии.
К 1982 году Румыния должна была международным кредиторам рекордные 13 млрд долларов — цена «процветания» оказалась слишком высокой. Международный валютный фонд (МВФ), к которому Румыния обратилась за кредитной линией, чтобы рассчитаться с долгами, велел экономить (это до сих пор его главный рецепт). В результате импорт (в том числе продовольствия) был почти полностью прекращен, зато ударными темпами наращивался экспорт. К началу 1989 года страна, опережая график, погасила внешний долг, но ее экономика была подорвана. А в декабре произошла революция. Или не революция: люди ее сейчас по-разному называют. В ноябре 2019 года внешний долг Румынии составил 118 млрд долларов, и МВФ снова предлагает включить режим экономии. Нет, я не буду даже намекать на то, что история повторяется.
Главный храм Румынской православной церкви возводится прямо рядом с Домом парламента. «Мы хотели перемен, но не хотели разрушать то, что было сделано, — говорит Флорин Лупеску, владелец небольшой экспортно-импортной компании, который и сейчас, много лет после революции, ходит на политические митинги, полагая, что каждый за свою страну в ответе (митингуют румыны, кстати, много и охотно, и без столкновений не обходится). — Мы хотели выбрать и развивать то, что было хорошо. Но не чтобы все исчезло. А сейчас говорят о том, чтобы разрушить здание парламента только потому, что оно было построено Чаушеску». Но его нелегко разрушить. И это одинаково правдиво для многого, созданного при Чаушеску, — и для здания парламента, и для идеологии.
«Я был во дворе школы, играл в баскетбол и вдруг появились какие-то родители и начали уводить детей, потому что по телевизору как раз выступал Чаушеску», — вспоминает Антон Брейнер, преподаватель русского языка в Бухарестском университете. Мы говорим по-русски, у Антона нет акцента, зато есть красивый густой голос, про такой говорят «бархатный» — его хочется слушать и слушать. Потом в разговоре Антон признается, что зарплаты старшего преподавателя (почти 800 евро в месяц) на жизнь не хватает, поэтому он подрабатывает на радио. И я думаю, что это хорошо, что такой голос слышат не только в университетских аудиториях. Мы сидим в кафе в книжном магазине в центре Бухареста, недалеко от университета, где Антон Брейнер преподает.
Антон Брейнер.— И вот Чаушеску выступал в Бухаресте 21 декабря, если я правильно помню, — продолжает он.
— Да, 21-го.
— …перед народом и обещал повысить зарплаты и так далее. И его начали освистывать, и это в прямом эфире, и все как-то… и началась паника, отключили телевизор, включили какой-то балет…
— «Лебединое озеро»?
— Да, что-то в этом роде (мы начинаем смеяться, и люди за соседними столиками смотрят на нас осуждающе, а для нас этот смех — опознавательный знак: мы люди одного поколения и знаем, что есть такие исторические переломы, когда балет «Лебединое озеро» уже не искусство, а чистая политика), и все поняли, что что-то идет не так, и побежали детей искать. А мои родители особо не реагировали, поэтому я спокойно вернулся домой. А на следующий день люди уже шли на телевидение — занимать ключевые позиции. И я тоже пошел, еще никто не стрелял, не было никакой очевидной опасности. Опасность и стрельба начались со следующего дня, 23 декабря, после того как Чаушеску бежал. И потом его ловили, поймали и…
Приговор Николае и Елене Чаушеску вынесли в течение двух часов.
— Быстро судили и расстреляли. Остальное известно.
— Когда произошла революция (отмечаю, что Антон все же называет это революцией. — И.П.), мой старший брат говорил: ну вот теперь пытайся, действуй внутри пионеров, или я уже был комсомольцем, не помню, — мол, давай, пытайся реформировать изнутри. Но реформировать уже было нечего, потому что все распалось — и пионерия, и комсомол, все. С самого начала было не совсем легко понять, какие изменения последуют — маленькие, постепенные или радикальные. И те люди, которые пришли тогда к власти, в конце 1989-го — начале 1990-го, они тоже, наверное, не знали, как проводить переход — идти ли в сторону быстрых перемен, это потом назвали шоковой терапией, как было в Польше, или, наоборот, постепенно и так, чтобы люди меньше страдали. В общем, непонятно, что получилось — лучше бы уж, как в Польше, шоковую терапию сделали, чтобы быстрее все это произошло, а то…
Основатель многомиллионной компании в сфере информационных технологий Bitdefender Флорин Талпеш, оглядываясь в прошлое (ему было 32 в 1989 году), говорит: «Когда переходишь от коммунизма к свободному рынку, ты можешь делать это несколькими путями. Один путь — призвать людей, у которых есть опыт строительства системы, к которой ты стремишься, другой — делать это самому. Румыния выбрала делать это самостоятельно. Было сделано множество ошибок».
Об ошибках мы поговорим в следующем материале. Но, забегая вперед, скажу: Флорин Талпеш и прав, и не прав одновременно. То, что он называет «ошибками», на самом деле типичный путь, по которому в той или иной степени прошли все страны Восточной Европы после революций 1989 года. Сейчас, завершая проект «Без железного занавеса», я могу сравнивать и для меня очевидно: несмотря на разницу в темпах, ошибки в большинстве были одни и те же.plesk@sb.by
2. Рассказ о потерянном времени
