Рожденный в СССР, или 20 лет спустя

О Беловежском соглашении

Одно из воспоминаний, которое останется со мной до конца жизни, — слезы отца, курившего в ночи на балконе и вытирающего глаза ладонью. 1991–й, послепутчевая вакханалия, только что по телевизору Ельцин запретил компартию. Батя, рядовой член КПСС, материл Горбачева, Бориса Николаевича, партийных функционеров всех союзных республик и задавал все тот же вопрос, ни к кому не обращенный: «За что?! Я честно жил, не воровал, не убивал, кормил семью, воспитывал сына, любил и люблю свою жену и близких. Верил в Ленина и Сталина, вырывал из себя «культ личности», в чем–то сомневался, но мы же все шли вперед — с друзьями и в окружении недоброжелателей! Все напрасно, все зря, неправильно?!»


И ни он, ни я, ни миллионы людей, населявших Советский Союз, ни миллионы жителей других стран, даже видя то, что в огромном государстве происходят какие–то непонятные, но, как обычно, великие процессы, и предположить не могли, что в декабре того же года оно прекратит свое существование. Папа — бывший военный, стоявший на страже рубежей могущественной державы, к тому времени уже несколько придет в себя и очередной удар по прошлому и настоящему, более сокрушительной силы, воспримет без приема лошадиных доз успокоительного.


Меня мало волнует, в каком приподнятом состоянии духа подписывали Беловежское соглашение его участники. Правда и ложь вокруг того события перепутались в одном клубке так, что разберутся в них не скоро. У каждого из политиков, имевших непосредственное отношение к тем посиделкам, собственная песня на сей счет. В чем–то они поют в унисон, где–то проговариваются и фальшивят, кто–то сожалеет, а кое–кто вытаскивает из головы все новые и новые подробности. Например, когда я слышу и вижу по телевизору самого искреннего человека на Земле — господина Шушкевича, читаю статьи этой глыбищи, то не могу не восхищаться им: еще чуть–чуть — и из речей профессора выяснится, что в СССР было только два крупных диссидента и антисоветчика — Сахаров и он, Станислав Станиславович.


Умом я понимаю, что распад страны, может быть, спас всех нас от больших кровавых войн и разборок на ее территории, уже шедших (правда, в некоторых обретших подлинный суверенитет постсоветских регионах кровь позже пролилась), но иногда, тем более в дни годовщин, тоска и печаль меня накрывают. Переживаю я о вещах банальных, тех, что на ладони, о которых говорено–переговорено. Что мой старинный приятель Алик Савченко живет там, куда можно доехать, пройдя обязательный таможенный досмотр. Что Игорь Евдокимов — с ним мы родились в один день одного года, остался в городке, расположенном за километры и километры от Минска, и свидания с пограничниками, надумай я нагрянуть в гости к товарищу, не избежать. Когда–то мы фантазировали о том, что как было бы здорово слетать в Штаты, — сфотографироваться у статуи Свободы. Грезы сбылись. На их место пришли иные — хотя бы раз в пять лет собираться максимально возможным числом одноклассников или однокурсников, разбросанных не просто по бывшему СССР, но и по миру. Увы, это не вечер встречи выпускников из тех моих 80–х. Впрочем, было бы желание?


Вероятно, я путаю ностальгию по шестой части суши с ностальгией по тем годам, когда трава была зеленее, небо — голубее, солнце — жарче, а сам я был школьником и студентом — молодым, дурным и как умевшим любившим свою родину. Вероятно. Но ретрокадры Ирины Родниной, плачущей на пьедестале и смотрящей на поднимающийся красный флаг с серпом, молотом и звездой, тоже сохранятся в моей памяти навсегда. Ни страны, ни погоста...


Извините за сумбур. Прости, приютившая Беларусь, за имперское мышление...

Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter