
...А страцiць годнасць — невыносна,
Якi б нi быў там дабрадзей...
Глядзiце знiзу ўверх на сосны,
На воблакi.
Не на людзей.
Так в 1964 году написал один из лучших белорусских поэтов Пимен Панченко. Он родился в год революции, в 1917–м. Что называется, жил и умер при Советском Союзе. В его биографии много типичного для всех поэтов его поколения. Но, как и в его стихах, есть то, что выламывается из стереотипов эпохи. Поищем эти черты в документах, хранящихся в фонде Пимена Панченко в Белорусском государственном архиве литературы и искусства.
1. Родная Балтика
Нi шторму, нi буры тады не было,
Калi нарадзiўся я ў Талiне.
Звычайнае сонца звычайна ўзышло
Пасля гадзiны свiтальнай.
«Родился я 23 августа 1917 года в городе Ревеле (ныне Таллин) в семье рабочего–судостроителя. Родители мои — белорусские крестьяне — еще задолго до империалистической войны уехали в Прибалтику в поисках заработка... В 1921 году маму и нас, детей, переправили через польско–советскую границу в СССР».Калi нарадзiўся я ў Талiне.
Звычайнае сонца звычайна ўзышло
Пасля гадзiны свiтальнай.

Так начинает свою биографию поэт.
«Бесконечные рассказы мамы, эстонские и латышские слова и фразы, которые она иногда употребляла, воспоминания о том, как в Ревеле революцию делали, да и свои какие–то неясные видения моря и кораблей, оставили в душе моей заметный след. Отсюда моя тяга к морю. Уже, как говорится, мужчиной в годах я немало поплавал по морям и океанам: и по Черному, и по Каспийскому, и по родной Балтике; плавал вокруг Европы и до Берега Слоновой Кости, а в 1958 году в декабрь в сильный шторм переплыл на лайнере «Куин Мэри» Атлантический — от Нью–Йорка до Шербура».
2. Ловец шпионов
«Детство мое прошло в местечке Бегомль. После гражданской войны мой отец избрал для себя лесную профессию: работал десятником, объездчиком, прорабом, лесничим».
Поэт в автобиографии с симпатией описывает городок, где прошло детство: «В местечке, кроме белорусов, жило много евреев, были русские, татары, поляки и даже один литовец. Но я не помню ни одного случая какого–нибудь «национального конфликта».
Но благостная картина общей приязни разрушается: «Район наш был пограничный, и мы с пионерских лет были приучены смотреть, не появился ли и в наших местах чужой шпион. Игры наши тоже имели сильный пограничный акцент».
3. Рэмбо, Уитмен и партсобрания
Сын моря, дитя лесов был заядлым книголюбом.
В юности «мы жадно набрасывались на «Тихий Дон» и «Разгром», на «Хождение по мукам» и статьи Максима Горького, а потом читали Ницше и Пантелеймона Романова, Панаита Истрати и Бабеля».
Из этого списка двое — ожесточенно преследуемые вульгаризаторской советской критикой, Романов и Бабель. В другом месте Панченко вспоминает, что «увлекся Генрихом Гейне, французами, особенно Артюром Рембо, Уитменом».
Конечно, странное впечатление производит на человека, знакомого с трагической историей белорусской литературы, изувеченной репрессиями, заголовок «Счастливый декабрь тридцать восьмого». А между тем для делегатов первых Всесоюзных курсов–конференции молодых писателей национальных республик это были действительно счастливые дни. Панченко вспоминает, как встречался с Алексеем Толстым, как экскурсию по «Третьяковке» проводил для них Грабарь.
«Интересной была встреча с Всеволодом Мейерхольдом. Он был глубоко убежден, что театр будущего соединит в себе драму, оперу, балет, цирк и еще много».

Интересно, знали ли молодые поэты, что в том году театр Мейерхольда по приказу Сталина закрыли, а самого режиссера приютил Станиславский? Спустя год основателя опального театра арестуют, будут пытать и расстреляют в 1940–м.
Панченко разделял идеалы эпохи, но бездумной идеологической единицей не стал.
«И вот когда я однажды в Минске слышал захлебывающихся от восторга ораторов, что такие–то авторы создали шедевр, я перестал понимать, что такое черное и что такое белое. Безудержно хвалили стих одного известного поэта, рефреном которого были строки: «и я счастлив, ибо всегда счастлив тот, кто большевик».
4. Иранские страницы
«В 1944 году наш штаб из–под Старой Руссы перебросили в Иран. Здесь я прослужил два года».
За скупой строкой анкеты — экзотическая страница жизни. Разумеется, капитан Панченко далеко не все мог рассказать о службе за границей. А вот в стихах цикла «Iранскi дзённiк» можно вычитать интересное. Например, как к лирическому герою пришел призрак Печорина (лермонтовский герой ведь умер, возвращаясь из Персии).
Вусны тонкiя ён скрывiў,
Табурэцiна заскрыпела.
«Смутак мой — i ў вашай крывi». —
I адкiнуў цёмны капелюш.
Табурэцiна заскрыпела.
«Смутак мой — i ў вашай крывi». —
I адкiнуў цёмны капелюш.
5. Панченко-критик
Поэт Панченко много выступал как критик и в прессе, и на трибунах. Поэта возмущает, когда про «вёсачку» пишут те, кто понятия не имеет о сельской жизни. Одному поэту достается за торжественную и фальшивую строку «Цi пiшу, цi мянташу касу».

В пример молодым приводил Рыгора Бородулина, который «калi яшчэ быў студэнтам, актыўна працаваў на цалiне. Вынiк — кнiга «Маладзiк над стэпам».
Достается от Панченко сторонникам структуализма. «Шкада, што з’явiлiся i тэарэтыкi «цiхай» паэзii, накшталт Вадзiма Кожынава, якi, дыскутуючы з Аляксандрам Мiхайлавым, заявiў: «Iнфармацыя пра сённяшнi дзень не з’яўляецца задачай паэзii».
Впрочем, и здесь поэт не становится в позу цензора.
А я маладых не лаю
За доўгiя валасы,
А я маладым не раю
Галiцца дзеля красы.
Не бэшчу нi мiнi, нi максi,
А джынсы i сам надзеў.
Былi б толькi твары, не маскi
У маладых людзей.
Сто лет — это уже значительное испытание временем. Творчество Пимена Панченко его выдержало.За доўгiя валасы,
А я маладым не раю
Галiцца дзеля красы.
Не бэшчу нi мiнi, нi максi,
А джынсы i сам надзеў.
Былi б толькi твары, не маскi
У маладых людзей.
...А калi вас уздыме слава,
Аб гэтым думайце радзей...
Глядзiце зверху ўнiз на травы
Цi на ваду.
Не на людзей.
rubleuskaja@list.ru Аб гэтым думайце радзей...
Глядзiце зверху ўнiз на травы
Цi на ваду.
Не на людзей.