Недавно в Москве в обществе «Мемориал» состоялась презентация нового издания знаменитой книги Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Лагерная тема в нашей — общей — литературе, как и в истории, никогда не отойдет на второй план: повесть, кстати, вышла в серии, которая так и называется — «Книга на все времена». По крайней мере, честный человек не может не чувствовать боль, ожог, эмоциональную бурю — все сразу, как только касается темы ГУЛАГа и воспоминаний всех, кто прошел через ад сталинской эры, а тем более таких талантливых воспоминаний, которые оставила Евгения Гинзбург. Книгу к изданию подготовила Антонина Аксенова — дочь Евгении Гинзбург, сестра Василия Аксенова. Антонина Аксенова — актриса, много лет жила в Минске, сейчас работает в антрепризах за рубежом, дома появляется нечасто, да и интервью давать не очень любит... Что понятно — в тени такого всемирно известного брата–писателя... Тем не менее наступает момент, когда судьба требует именно твоего выхода на авансцену...— Антонина, а каким крутым маршрутом занесло в Минск вас?
— Да я замуж вышла за режиссера Раевского! Это был 1977 год, я работала в ленинградском «акимовском» театре — так по фамилии режиссера Акимова все называли Театр комедии. Валерий Николаевич Раевский, молодой талантливый режиссер из Белоруссии, ставил у нас спектакль по Шукшину. Начался роман, который закончился замужеством. Он сказал: «Переезжай!» А я — птица... Быстро собралась. Поступила служить в Русский театр. К сожалению, семейная жизнь не продлилась долго. У Валерия Николаевича из–за меня начались крупные неприятности, его почти что снимали с работы. В общем, через 7 лет мы расстались... Начало 1980–х — очень сложное время. Роман мамы «Крутой маршрут», изданный за границей, ходил по рукам и приравнивался идеологами к грубой антисоветчине, как и «Доктор Живаго». Брата Василия уже несколько лет как лишили гражданства. Со мной в театре почти никто не здоровался, а если и разговаривали, то в таком тоне: «Поезжайте к нему! Что вы тут рот открываете?»
— А вы, извините, открывали?
— Знаете, я не из молчащих. Меня воротило от многочасовых партсобраний: все должны были «под список» идти к 10 утра и слушать этот бред... Естественно, я увиливала... А если и сидела, то на задних рядах вместе с единомышленниками.
— В Минске своего диссидентства в 1980–е вроде не было...
— Но компания «шестидесятников» оставалась: Эдик Горячий, кстати, отсидевший в брежневские годы за антисоветскую литературу (ему на «зоне» все зубы выбили)... Мои друзья–актеры Август Милованов и Галина Толкачева, художник Борис Заборов... Я сейчас в Москве Бориса видела — он сделал потрясающие декорации к спектаклю «4510 по Фаренгейту», который идет в театре Et cetera. Уставший Боря... А был такой пижон!
— Но с мужем вы все–таки расстались не по политическим причинам, надеюсь?
— По совокупности причин. Это было такое время... Начальство откровенно настаивало, чтобы Раевский написал заявление по собственному желанию и ушел с должности главного режиссера Купаловского театра. Но он мудро поступил: уехал куда–то в глубинку ставить спектакль, исчез на время с поля зрения.
— Расскажите о вашей судьбе. Признаться, я не знала, что у Василия Аксенова есть сестра.
— Да многие не знали. Я детдомовская. Мама удочерила меня трехлеткой. В романе все описано. У нее в блокадном Ленинграде погиб сын Алеша, второй сын — Вася — был далеко на «материке» у родственников, и о встрече с ним она только мечтала. А в 1949 году ее после 10 лет каторги как раз выпустили из лагеря на вечное поселение (и с поражением в правах, естественно). В Магадане Евгения Семеновна устроилась работать музработником в детдом. Там со мной и встретилась. И, видно, растерзанное материнское сердце потянулось к ребенку... Мы были нужны друг другу... В детдоме я была со своим братом, но его найти никак не могу, фамилии–то менялись. Вообще, детей политических заключенных порой просто топили в Охотском море. Да, не многие об этом знают... Но мы ведь никому были не нужны: кормить, учить. Сажали на паром и... Меня ожидала такая участь. А у мамы какое положение — маячит вторая «посадка» (и это случилось–таки в 1949 году)! И тут возникаю я. Но ее близкие все очень тонко понимали и не отговаривали: нельзя запретить человеку проявлять милосердие после тех страданий, которые ему пришлось пережить. Фамилию мне дали Аксенова — по фамилии первого мужа Евгении Гинзбург, видного партийного работника Казани (его тоже в 1937-м посадили и долгое время он считался погибшим). Но отцом своим на самом деле считаю Антона Вальтера, талантливого врача–гомеопата, тоже заключенного, спасшего маму в колымском лагере. Он стал ее вторым мужем. Свою фамилию — Гинзбург, или отца — Вальтер, мама мне давать побоялась. В 1949 году и к немцам (а Вальтер — из немцев–колонистов), и к евреям было знаете какое отношение: разгоралось дело «врачей–вредителей»...
— Когда вы впервые увидели брата — Василия Аксенова?
— Василий приехал к матери, как только разрешили в отделе кадров Дальстроя, — в 1948 году, пробыл в Магадане 2 года, окончил там школу. Знаю по рассказам мамы, что он уже в школе хорошо писал, мечтал быть писателем. Но мама настояла на профессии более житейской (она не могла быть уверена ни в своем будущем, ни в будущем своих детей), и после школы Василий уехал поступать в медицинский институт. Да если бы Сталин не сканал — иначе я лично не могу сказать, как бы кто меня не поправлял... — обязательно взялись бы за детей «врагов народа»: за «еврейским делом врачей» пошли бы мы и исчезли в гулаговских льдах... Так что Василий стал врачом с прицелом на будущие невзгоды. Но пришли 60–е годы, он написал повесть «Коллеги», которую опубликовали в «Юности», и немедленно прославился. Дальше его судьба пошла по литературной стезе и развивалась, как вы знаете, стремительно и успешно. А мама в «Юности» после реабилитации тоже очень много печаталась: то под фамилией Аксенова, то под Гинзбург.
— Когда вся семья вернулась на «материк»?
— Поздно. Только в 1959 году: Антона Вальтера, как немца, долго не реабилитировали. Когда же наконец все документы были получены, мы поселились во Львове — там жила Юля Карепова, магаданская подружка мамы. История их знакомства и фантастична, и печальна одновременно. Они познакомились еще в ярославской тюрьме, где обе сидели в «одиночках» и перестукивались. На Колыму они ехали в одном этапе... Мама называла Юлю «Оптимистенко» — за доброту, за легкий нрав. В Магадане мы некоторое время жили у Юли, она помогала маме даже с работой. В общем, это была настоящая дружба. Кстати, потом Юлия Карепова с мужем переехала в Минск в интернат ветеранов партии.
— Вы много помните из своего магаданского детства?
— Да, ведь жила там до 14 лет. Сначала мы ютились вчетвером в 5–метровой комнатке в бараке, папа спал на столе. Безумный холод, пронизывающие ветры, я их до сих пор помню! А как приходилось заключенным? С того, кто валился и замерзал, тут же стягивали все, что на нем было. И в маминых стихах это есть, я как раз сейчас ими занимаюсь, готовлю к печати. Месяц — нет человека. Но мужчины умирали быстрее... Помните у Пастернака: «То, что гнуло старух, стариков ломало...» На воле условия тоже были тяжелыми. Туалет, естественно, на улице. Вода только со снега или тащить невесть откуда... Так что коммуналка во Львове потом показалась мне земным раем (вообще, я полжизни в коммуналках провела). Отец меня все время закалял: вечно я жевала смолу от кедровника, обливалась холодной водой. Выросла довольно сильной и бедовой. Но пальцы на ногах у меня все равно обмороженные: закалка закалкой, а обуви–то теплой не было. Ели в основном рыбу, сами ловили крабов, но это было всего несколько месяцев, потом Охотское море замерзало. Я помню, что в гастрономе стояли большие бочки с икрой, на икре лежали деревянные ложки, на них — прилипшие икринки. Я смотрела на них, и именно они, микроскопические, вызывали у меня такой аппетит... Я умирала. Мы не могли этого себе позволить.
— А атмосфера? Ведь приходилось жить ни на что не рассчитывая, не имея, по сути, будущего...
— Да, все было непредсказуемо... Но меня не изолировали от разговоров взрослых. Я все слышала и все понимала, что дома — одно, а на улице... Я вот собрала денег и три года назад съездила в Магадан — как к себе домой прилетела. Посетила квартиру Козина, но она оказалась не настоящей! Лапшу туристам вешают... Я так и сказала: «Это не его квартира!» Тетка–музейщица стала кричать: «Откуда вы ее такую привели?!» А папа часто меня брал с собой к Козину, я там и Русланову видела, и Эдди Рознера. Кстати, я побывала в местном КГБ и кое–какие документы привезла, в частности «дело» Рознера. Отдали, потому что все равно пропадают — хранятся в ужасном состоянии. Сказали мне: «Мы храним только самых знаменитых: вашу маму, брата...» — и показали доносы на Василия, когда ему было 16 лет. У меня там была встреча — представляете, Антона Вальтера Магадан помнит до сих пор! Приезжали на колясках старухи, руки мне за отца целовали. Он хорошо лечил, многих спас. Сам чудом выжил. Работал сначала на рудниках, оттуда не возвращались. А он выжил — начальник его приберег для своей больной жены, Вальтер был доктор талантливый. Я нашла потом всех его родственников, они, конечно, тоже пострадали. Их потомки теперь живут в Германии. А в магаданской городской библиотеке открыты музей Евгении Гинзбург и музей Василия Аксенова. Магаданцы вообще очень гордятся своей историей — там же в 1930 — 1950–х оказался цвет нации!
— Антонина, хочу задать вам деликатный вопрос: когда и как довелось узнать, что вы — приемная дочь Евгении Гинзбург?
— Очень поздно, мне было уже 20 лет. Мама дописывала свой роман «Крутой маршрут», в котором есть и обо мне, о моем удочерении, и сама сказала мне об этом. Я была в шоке! Представляете, я даже была похожа на Антона... Мама сообщила мне довольно сухо, без всяких подробностей, только попросила: «До моей смерти не ищи своих настоящих родителей». Боялась меня потерять... Какая глупость, я и помыслить не могла, чтобы от нее отказаться! Уже много позже я узнала о брате, который у меня был, и свою настоящую фамилию — Антонина Хинчинская.
— И еще один вопрос такого же интимного свойства... Евгения Гинзбург вам не признавалась, ей никогда не хотелось от страданий свести счеты с жизнью? Одиночная камера, этапы, лесоповал... Унижения, издевательства...
— Дети! Дети ее держали... Хотя, кажется, на что можно было надеяться в тех условиях? Еще поэзия, литература спасала. У мамы была феноменальная память. Кстати, отвлекусь, когда к нам уже в Москве приходил Высоцкий в гости, на следующий день она стояла у плиты и повторяла его куплеты слово в слово. А на Колыме заключенные сами спасали друг друга. Как дружили, как все друг о друге узнавали! Если беда, первое, что говорили: поешьте. Второе: чем помочь, спрашивали. Но черное отчаяние все–таки однажды настигло маму. И это было не в лагере, не в Магадане, а во Львове. Мы на первых порах сняли у какой–то слепой комнату, заплатили ей последние деньги вперед, все, что привезли. А через некоторое время она нас выгнала и деньги не отдала. Авантюристка! И оказалась не слепой... Что делать? Вальтер при смерти, страшно болен, мама еще без работы. И без денег, и без жилья... Она уже готова была выброситься из окна... Я удержала... А вообще мама была очень оптимистичный человек. Прекрасная рассказчица. Всегда блестящие глаза. Ее обожали мужчины. До конца дней рядом с ней сидели воздыхатели, что меня, кстати, немножко раздражало...
— Как вас приняла во Львове подростковая среда?
— Ну, во–первых, никто ничего не знал. Водилась в основном с мальчишками. Кличка у меня была Жеребец. Худая, длинноногая, рыжая. Правда, на воробьев я говорила «соловьи» и путала помидоры с яблоками — никогда их прежде не видела! Я очень рано пошла работать (нянечкой в сад), потому что мы почти нищенствовали. А комиссионки вокруг ломились от красивых товаров, а львовские девочки ходили, как по подиуму, — и красивые, и одетые... Что говорить, Западная Украина, другие харчи! В 1967–м я уехала учиться в Москву, поступила в ГИТИС. Мама была в шоке. Провидчески предрекла: «С таким независимым характером всю жизнь будешь зависимым человеком». Начало моей карьеры было очень хорошим, я поработала с Гинкасом и Яновской в Красноярске, в Театре комедии в Ленинграде, потом приехала в Минск и тоже была плотно занята в репертуаре Русского, пока не начались неприятности... Меня однажды вызвал Антонович (зав. отделом культуры в ЦК КПБ. — Авт.), я иду по его длинному кабинету и вдруг слышу... знакомые голоса: Андросика, моего мужа, себя, Милованова! Компания, с которой мы в те брежневские времена проводили время. Ну и Иван Иванович Антонович «в воспитательных целях» дал мне прослушать наши же разговоры, записанные «органами», — они, естественно, были весьма вольнолюбивыми: один был записан на нашей кухне, другой — в «прянике» (Доме актера. — Авт.). В общем, вскоре мне пришлось из Минска уехать. Потом, правда, вернулась, играла в Альтернативном театре, пока его не закрыли. А вообще, нет худа без добра: пожила в Америке, в Европе, узнала мир, научилась самостоятельно работать, а не плакать в жилетку: «Режиссер не дает ролей»...
— А теперь чем занимаетесь? Своей творческой судьбой довольны?
— В общем, да. Я работаю в Германии в нескольких антрепризах: и на русском, и на немецком языке — пришлось выучить! Хотя, не скрою, это очень тяжело. У меня есть моноспектакль по маминой книге, называется «Разные звери в божьем зверинце». Я с ним хорошо поколесила по Германии. Научилась настоящей ответственности и дисциплине. Ну так судьба ж меня закаляла с детства...
