Дом у Казимира Шоты самый обыкновенный. Правда, хозяин на 8 лет старше его, но не в этом дело. Срублен он на совесть. Брусы подогнаны так, будто сплошные панели из дерева поставлены на крепкий фундамент. Надо полагать, век его будет еще долгим. Сыновья отделали дом снаружи сайдингом. «Чтобы вид имел», — пояснили отцу. А для Казимира Владиславовича он всегда имел вид. И снаружи, и внутри. В нем все родное. В нем вся его жизнь.
А вот сарай... Каждый, кто взглянет на него, не преминет сказать: «Ну и крепость! Такую ни один снаряд не возьмет!» И правда, стены из камня толщиной почти метр. На кирпичном фронтоне цифра: 1928. Летом 1941–го два шальных снаряда разорвались неподалеку от сарая. Но даже следов от осколков не осталось на его стенах.
На бетонной площадке у сарая — самодельный трактор. Казимир Владиславович смастерил его из железок, выброшенных на металлолом, как только ушел на пенсию. (Уйти–то он ушел, но еще 10 лет продолжал слесарить в колхозной мастерской. Делом подтверждая кличку Мастер, которую дали ему односельчане.)
На вид трактор неказистый. Но все в нем надежно и просто. Сколько же крестьянской работы переделал этот четырехколесный труженик! И в своем хозяйстве, и у соседей. Стоило кому–то из них попросить: «Казик, надо привезти...» Или вспахать, или забороновать... «Надо — значит, сделаем». И весь ответ. И все знали: отказа не будет. Так уж устроен этот человек...
А летний день между тем катился к полудню. Изнуряющей жары не было. И все–таки мы присели в тенек на любимую скамейку Казимира Владиславовича. Когда–то он присаживался на эту скамейку всего на несколько минут, чтобы только перевести дыхание. Но вот пройден перевал с отметкой 80. Теперь на скамейке в холодке можно посидеть и час, и два. Послушать, как заливаются птицы в саду, как клекочут аисты в гнезде, как под легким ветерком перешептываются между собой листья яблонь и груш. И вспоминать, вспоминать...
— Вон там, — Казимир Владиславович указал на кирпичный дом в шагах двадцати от нас, — я и родился в 1929 году. А этот дом отец построил в тридцать седьмом. За два года до своей погибели...
Он внезапно замолчал, как будто натолкнулся на невидимую стену. А может быть, сработал стопор: жизнь научила молчанию. Но, преодолев внутри себя сопротивление, продолжил рассказ.
— Отец мой был войтом. Старшиной сельской общины (по нынешним временам — председателем сельсовета). Его арестовали 17 сентября 1939 года. И еще 8 человек. А через три дня отвели километров за пять от нашей деревни, поставили на краю карьера и расстреляли. Землей присыпать не понадобилось. Их могилой стало болото...
Мама рассказывала, что в царской армии отец был прапорщиком. Воевал с германцем. И получил награду — Георгиевский крест. Люди уважали его за справедливость. Но у новой власти свой резон: служил Польше. Значит, враг... Да и люди не все одинаковые. Один завистник, другой просто злыдень. Всем никогда не угодишь. Отец служил не Польше, а народу, который жил под Польшей...
А хозяйство у нас было справное. Земли гектаров двадцать. Две лошади, пять коров... Неподалеку от нас в 1940 году организовали колхоз. Вот он и забрал нашу землю. А заодно — и имущество. Приходит к нам агент, требует уплатить налоги. Мама в слезы: «За что платить? У нас все забрали». «Ничего не знаю. Плати — и весь разговор». Мама — в Гродно, думала там найти справедливость. А ей говорят: «Помочь ничем не можем. На месте виднее». За неуплату налогов карали жестоко. Какие–то деньги у нас были. Что–то мама продала. Рассчитались. А что будет в следующем году — об этом лучше не думать...
А в следующем году грянула война. Великая Отечественная... Деревня наша Нижние Погораны маленькая. Всего восемь дворов. Что тут немцам делать? Свирепствовали они в больших населенных пунктах. За связь с партизанами вешали, убивали, живыми сжигали в огне. Эти жуткие вести доходили до нас. Страх висел, как топор, занесенный для удара. Проснешься утром и думаешь: а доживем ли до вечера?
Опять мы работали на своей земле: мама, я да сестра Владислава. Помогал дядя Петя, родной брат отца. Он с семьей так и жил в родительском доме. Земля спасала нас от голода. Да и от смерти, пожалуй. Немцы регулярно брали с нас поборы. Если что не так — расправа короткая. Хочешь жить — отдашь последнее...
В июле 1944 года пришло освобождение. И мы вздохнули облегченно: слава Богу, пережили войну! Войну пережили, но несчастья по–прежнему преследовали нас. Но не злой рок посылал их, а чаще всего люди. Эх, люди, люди... На жителей окрестных деревень настоящий ужас наводила одна активистка. Безграмотная, расписаться не умела, но линию партии понимала. По–своему, конечно. Вместо «здравствуйте» она обычно произносила: «Партия сказала...» Так вот, нашла она еще одну «свидетельницу», с которой донесла в НКВД на моего дядю. Дескать, Петр Шота сотрудничал с немцами. Его тут же арестовали и сослали в Коми АССР. Пыталась добраться она и до меня. Когда я стал заведующим гаражом, у нее это вызвало негодование. «Як гэта можа быць, каб сын войта кiраваў людзьмi! Трэба яго пасадзiць». И обратилась в органы. Не посадили. Другое было уже время. Однако я забегаю вперед...
Запомнился мне 1944 год еще одним событием. В Нижних Погоранах разместили «госпиталь» для раненых лошадей. Голов 500, а может, 600 доставили с фронта. А в каменном сарае была операционная. Установили специальный станок. Заводили туда лошадь, закрепляли и резали по–живому. Извлекали осколки, зашивали раны. Как же эти бедные животные мучились! Как они страдали...
А руководитель «госпиталя» жил в нашем доме. Однажды он говорил маме: «Амелия Антоновна, хочу дать совет. Какой бы начальник ни пришел в ваш дом, что бы он ни требовал, никогда с ним не спорьте. Свою правоту вы никому не докажете. А навредите себе очень сильно»...
Как в воду глядел майор. Когда Петра, родного брата отца, выслали в Коми АССР, в родительском доме осталась его жена Мария, трое детей да бабушка. Пришли агенты по налогам. Требуют уплаты. Мария объясняет, что сейчас платить нечем. «Раз нечем — вышлем на Север». Доведенная до отчаяния женщина в сердцах произнесла: «И там люди живут». «Вот и хорошо. И тебе найдем место. И детям твоим». И что вы думаете? Включили их в список раскулаченных. Когда приехали забирать, Марии дома не было. Ждать не стали. Погрузили детей, бабушку и отправили в Казахстан. Вернулась Мария в пустой дом, чуть с ума не сошла. Четыре года пряталась от властей. Четыре страшных года с одной мыслью в голове: «Что с детьми? Что с мужем? Живы ли они?»
Казимир Владиславович замолчал, вновь и вновь переживая горькие события давних лет.
Его родичи не погибли в ссылке. Но никто из них в родительский дом не вернулся. Для них он стал проклятым местом...
— Опустел родительский дом. Превратился в тело, которое оставила душа. Мне страшно было заходить туда...
Казимир Владиславович опять замолчал. Говорить ему трудно. Пережитое становится прошлым во времени. Но оно никуда не уходит. Оседает на дне памяти и напоминает о себе, когда ему вздумается. Иногда в самый неподходящий момент. Но уж если разворошить его, как муравейник...
— Один фронтовик мне рассказывал, что в нем сидит осколок в миллиметре от сердца. Операция невозможна. И жить с ним страшно. Чуть кольнет и кажется — все, конец... Я такой «осколок» носил 50 лет. Когда подумаю, что отец лежит в болоте в каких–то пяти километрах от своего дома, сердце едва не разрывается от боли. Сколько раз просил сельсовет разрешить перезахоронить его останки на кладбище, один ответ: «Не имеем права». Разрешили только в 1989 году.
А колхоз наш «Октябрь» создали в сорок девятом. Поработал я год в полеводстве, а потом целых 12 лет был в кузнице молотобойцем. Так за день намахаешься, что земли под собой не чувствуешь. Молоточек–то весом килограммов десять. А что получал за труд — и говорить не стоит. Но жили...
В 1959 году женился. Повезло мне связать свою жизнь с Вероникой Павловной. Она мне самый родной человек. И теперь я души в ней не чаю. Родили двоих сыновей и дочь. А те, в свою очередь, — внуков. Жизнь действительно бесконечна...
Образование у меня всего 4 класса. И вот представьте себе, назначают меня в 1962 году заведующим гаражом. А это — 16 автомашин. ПТУ я не оканчивал. Даже на курсах не обучался. Но двигатель постиг в совершенстве. Самоучкой. Глаза закрою — и вижу, как все там вращается. До любой неисправности мог докопаться сам. Бывало, ночь просижу над книгами, но разберусь. Потом работал механиком. Много лет слесарил.
Жизнь в колхозе потихоньку налаживалась. Но своего расцвета она достигла, когда руководил хозяйством Виталий Ильич Кремко. Герой Беларуси.
Это редкое явление, если колхозные пенсионеры пользуются благами коллективного труда, как и работающие. Раз в квартал на двоих мы получаем 30 кг мяса. Бесплатно. А молока каждый месяц по 40 литров. Целый бидон! И зерна в год больше тонны.
Все у нас есть. А самое главное — вот этот уголок земли родной. И родительский дом моих детей и внуков, у которого совсем другая судьба, чем у моего.
Фото автора.
