Родина не имеет сравнительной ценности

Патриотизм сродни инстинкту самосохранения

Взрослая часть нынешнего поколения росла в условиях большой и могучей родины, оплота справедливости и доброты, честности и светлого будущего. А потом ее, родину, потеряли... Вообще–то, теряют обычно мелкое, незаметное. Ну а мы, по широте душевной (терять так терять!), утратили одну шестую земного шара. Правда, некоторые утверждают, что не мы потеряли, а «отец» нас бросил. Но, по большому счету, это ничего не меняет.

Главная проблема заключается именно в этом факте. Ведь посмотрите: как только белорусы стали называть себя этим именем в национальном масштабе, так тут же стали одними из основателей советского государства. А это значит, что самый ранний, младший возраст, когда человек, да и государство, только начинает учиться говорить первые слова, только учится «ходить», прошел в рамках империи. И у нас сохранились эти детские воспоминания, совсем по дедушке Фрейду. Мы ощущаем себя большими, хотя — средние. Мы думаем масштабно, хотя надо бы — национально. У нас комплекс неполноценности, поскольку детские впечатления не совпадают со взрослой реальностью.

Отсюда столько реликтов советского прошлого. Не надо думать, что те или иные элементы прошлой жизни возрождаются искусственно. Ничего подобного. Они в песнях детства, сказках, социальной мифологии. И это та данность, без которой не обойтись. Ведь вот ныне Англия не может обойтись без монархии, хотя сколько критических стрел пущено по этому социальному институту, США — без понятия «свобода». Во время инаугурации нынешний президент США повторил это слово несчетное количество раз. А все почему? Да потому, что все государственное детство прошло под данным знаком, девизом.

Ничто просто так не проходит. И если мы ползали не по коврам, а по деревенским неструганым полам, если игрушки были сплошь деревянные, если кусок хлеба знаменовал важную ступень состоятельности, то это навсегда.

Это все к тому, что чувство родины, патриотизм, достаточно сложно и не сводится к официальной политике того или иного периода. Это как родимое пятно: оно или есть, или нет. Но если оно есть, то с ним жить.

Нынче говорят: глобализация, новые реальности, общечеловеческие ценности. Что ж, против этого трудно спорить. Но можно миллион раз сказать «глобализация», однако выйди в поле за деревней, посмотри на мальчишку на коне, на вот эти рощи да поля — и ты сразу поймешь, что глобализация где–то далеко, а родина — совсем рядом.

Патриотизм, по большому счету, никогда никуда не уходит. Потому что это чувство сродни инстинкту самосохранения. Многие ведь так и думают: я не могу уехать отсюда, потому что меня «что–то держит». Вот это «что–то держит» похоже на известное «душа болит». Где у тебя болит? Что или кто тебя держит? Ответов нет, да они и не нужны. Все понимают, что держит родина, а душа — это и есть душа.

Почему же этот патриотизм незаметен, почему он такой негромкий? Полагаю, что здесь несколько причин. Мы вообще люди не крикливые. Если можно молчать, молчим. Если не можем терпеть, уходим в партизаны. Нас в каком–то смысле можно назвать и социальными партизанами: разная и трудная социальная работа проходит незаметно, в душе. Но это не все. Мы еще не успели по-государственному оглядеться. У нас еще не сформировалось это чувство причастности к десятимиллионной родине. Говорят, нация еще не состоялась. Нет, это не совсем так. Нация уже состоялась, и признаки формальные налицо. А вот то, чего нет, так это национальных традиций. Своей «персональной» монархии. Своих политических лидеров. В той же Англии есть и были Мальборо, Питты разные. Родовая аристократия. А нам только и осталось, что цитировать «Фринос» Мелетия Смотрицкого.

Это к тому, что патриотизм не может появиться искусственно. Он должен обрасти событиями, людьми, трагедиями и комедиями жизни. Патриотизм должен быть персонифицирован. Вот французы. Как только речь заходит о патриотизме, вспоминают о генерале де Голле. Мы тоже вспоминаем последнюю войну, очень часто вспоминаем. По простой и важной причине: это единственная победоносная война, которая прочно хранится в народной памяти. Именно поэтому события прошедшей войны еще долго останутся тем оселком, на котором и будут апробироваться патриотические идеи белорусов.

Молодежь не понимает старших? Чепуха. Молодежь вырастает из старших так, как ветка растет, отпочковывается от дерева. Не надо говорить о молодежи абстрактно. Ведь это конкретные сыновья и конкретные дочери. Посмотрите им в глаза, и вы поймете, что слово «патриотизм» для них не простой звук. Вот только надо время, чтобы этот патриотизм приобрел национальные черты, а не имел «всеевропейский характер». Самая большая беда произойдет тогда, когда от большого советского государства мы сразу шагнем к некой новой «исторической общности», все равно, как ее назовут. Нужна школа патриотизма, нужно время для становления исключительно национального понимания этих определений.

Нам ко многому надо привыкать. Именно к такой стране и именно к такой ее истории. Нам надо много и напряженно думать не только о ее судьбе, но и о том, какой она будет уже завтра. Наша история и наш патриотизм — это только наша история и только наш патриотизм. Не общеславянский и не общеевропейский. Без понимания этих простых вещей мы обречены либо совершенно бессмысленно и глупо проклинать советское прошлое, либо с такими же характеристиками стремиться в кем–то построенный «дом».