Едва проснувшись, Рэба глянул на мать, которая топталась у печи, и с угрозой в голосе потребовал:
— Похмеляй, иначе сожгу хату!
— Поджигай, будешь в сараюшке жить, если еще и его огонь помилует, — безразлично ответила мать, задвигая ухватом в печь чугунок. — Мне уже и жить… Может, и не перелетаю. Поджигай, поджигай, сынок, хату. Спички дать?
Рэба рычал, словно раненый медведь, подпрыгивал, пиная ногами все, что попадалось на пути, рассыпал маты, словно просеивал между пальцами комки сухой земли:
— Похмеляй, сказал!
— А скорей бы ты сдох, — тихо, не услышал бы сын, прошептала старуха и перекрестилась. — Поплакала бы раз да и забыла. Сколько живу, столько и мучаюсь. Это немец проклятый, ирод!.. Это он, гад лупоглазый! Лучше бы убил тогда его!.. Я бы и не знала, что может быть на одного человека столько мучений…
Старуха выходила в сени, вскоре возвращалась с начатой бутылкой, наливала маленько в кубок, чтобы отвязался Рэба, не трепал нервы, и опять прятала самогон. Рэба же, проглотив одним махом зелье, тянулся на улицу, некоторое время осматриваясь по сторонам. И так как никого из нужных ему людей замечено не было, брал ориентир на магазин, хоть тот был еще и закрыт, однако он знал, что на крыльце всегда есть место: можно присесть, подождать. Он и сидел. Иной раз к нему подходил Степка, он живет как раз напротив магазина, окна в окна, и тогда они сидели вдвоем, курили и поджидали, кого можно было бы зацепить, чтобы сорвать на выпивку. Если не откроется магазин, так есть в деревне точки, где продают не только самогон, но и водку. Деньги, деньги нужны!..
Сегодня Рэба сидит один, Степки чего-то не видать. Хоть крикни — вон его окна, совсем близко. Однако Рэба не решается, боится, что высунет голову из окна Степкина жена, и тогда не ищи добра: шуму будет на всю окрестность. «Спит, гад!» — думает Рэба и жалеет, что сегодня Степка, похоже, еще не поссорился с женой, а то был бы тут как тут.
Рэба прислонился спиной к дверям и как-то незаметно для самого себя провалился в сон. Ему приснилось, будто он собирал грибы, и было их столько, словно картошки после «трусилки» на колхозном поле. Долго он дремал или нет — сказать не может, но сон про грибы ему понравился, и он пожалел, что его растолкал Степка.
— Ничего нет? — висела его лохматая голова над лысой Рэбовой.
— Нету, — обреченно ответил Рэба.
— И у меня, — вздохнул Степка и сел рядом. — А пенсию твою мать что, всю отбирает?
— Пусть берет, — трезво рассуждал Рэба. — Я же пропью с тобой, а жрать тогда что? Но она меня похмеляет. Припугну, что хату подожгу, — так и нальет.
Степка закрыл глаза, а потом произнес осторожно, как бы между делом:
— Перед тобой, Рэба, немцы в большом долгу. Потому что ты долго не мог научиться говорить слово «рыба». Он же тебя, немец, звезданул по макушке прикладом.
— Сдох тот немец давно. Если не убили в войну наши…
— А за того немца должен ответить тот, который сегодня живет. Я не прав, скажешь? Его сын, брат, а?
— Может, — Рэба зевнул. — Только ты не вспоминай… это… войну. Не надо.
— Я бы, может, и не вспомнил, но они же, немцы, сами про себя напомнили. Сегодня в нашу деревню приезжают германцы.
— Так те ж без оружия… — втянул голову в плечи Рэба. — То хорошие немцы. Их любить надо.
— Люби. Твое дело. Но они же могут раскошелиться хоть раз перед тобой? На марки? Хотя зачем нам марки? За них у нас не возьмешь… Пускай хоть пару бутылок шнапсу дадут — и никаких фокусов. Вон, вон автобус… и легковые. Едут, едут немцы. Легки на слове, — Степка подхватился, подтянулся на носках, чтобы видеть, куда подалась немецкая делегация. — В контору. Но ничего, ничего, граждане! Найдем и там! Найдем! Пошли, пошли, Рэба, за компенсацией!
Рэба молчал. Он даже не смотрел на Степку. Он вспомнил войну. Из всей той войны, правда, запомнил одно: как ударил его немец. Для него война началась и закончилась этим эпизодом. А уже позже, когда надо было ходить в школу, то наука у него не пошла, зато принимали как своего в больницах.
— Так ты идешь или не? — надулся Степка.
Рэба проворчал что-то невнятное себе под нос, но все же встал, стряхнул пыль со штанов и часто затряс головой:
— Нет, нет, нет! Я боюсь немца…
— Так это же хороший, сам говорил, немец.
— Все равно боюсь.
— Эх, ты! — вздохнул Степка, махнул рукой и сел на то место, которое освободил Рэба. — А я думал, ты смелый… Думал, что можешь у него, фрица, компенсацию потребовать. А ты?! Думай тогда, где разбогатеть на бутылку.
— Мне никто не даст, — сморщился Рэба. — Матка предупредила людей, чтобы не давали. Злой я, говорит, когда напьюсь. Вредный. А разве ж злой я, Степка?
— Злой не злой, а никому плохого, сколь и помню, ничего не сделал, — сказал Степка и икнул. — Во, кто-то вспоминает. Зинка, кто ж еще. Сейчас выставит голову из окна да гаркнет, что…
Степка не договорил: из-за угла магазина показался Пахомчик, старый холостяк, человек неопределенного возраста. Он разинул рот, будто удивился, заметив на крыльце Рэбу и Степку.
— А загрызть есть чем? — наконец нашелся Пахомчик и показал бутылку. — Как знал, что вы тут. Сегодня я вас угощаю, завтра — вы меня.
— О чем может быть речь? — засветилось лицо Степки.
Рэба же стоял все еще по-прежнему хмурый, словно день поздней осени.
— Айда за угол! — приказал Пахомчик.
За ним охотно потопали. Там меж кирпичей была припрятана стопка, в полиэтиленовом пакетике лежал кусочек хлеба. Выпили. Хлеб высох, не ломался, поэтому Степка подбежал к дикой яблоне, раздобыл несколько паданцев. Они еще лучше, чем этот черствый хлеб. Когда самогон зажег внутри лампочки, Степка пожаловался Пахомчику на Рэбу, который не хочет сорвать с немцев, приехавших к ним в село, компенсацию за того фрица, что в войну выбил из головы у Рэбы часть ума.
— И правильно делает, — не поддержал Степку Пахомчик. — Как это: пойти к чужим людям и стоять с протянутой рукой? Это у соседа можно попросить. Пусть и фигу другой раз покажет. Так то наша фига, местная. А если немец ткнет, то она, та импортная фига, будет слишком долго вонять. Не иди, Рэба. Не слушай.
— Не пойду, — повеселел Рэба. — Не пойду. Матка ругаться будет, когда услышит… Ну его, немца!..
Степка нервно плюнул, а Пахомчик отошел чуть в сторонку, засунул руку в бурьян и вытащил вторую бутылку.
…Рэба лежал на обочине дороги, подложив ладонь под голову. Жарило солнце. Шапка лежала в метре от него. Что-то не видать Рэбовой матери: наказал старухе сам председатель колхоза, чтобы заволокла пьяницу домой, чтобы не позорил колхоз и сельчан перед немецкими гостями. А они, немцы, ходят по деревне, знакомятся с жизнью людей. Весело им, хорошо. Незаметно как-то и на Рэбу напоролись. Один из гостей засмеялся, ткнул пальцем:
— Пьян, да?
Председатель растерялся, покраснел. Выручила его Семениха, не по годам резвая и находчивая старушка. Она примазалась каким-то образом к гостям и ходила с ними по заасфальтированным деревенским улицам, где ей было все знакомо-презнакомо, но по хозяйству нечего было делать, поэтому и шаталась. Она, смело взглянув на немца, который ткнул пальцем на Рэбу, сказала громко и с каким-то нескрываемым упреком в голосе:
— Он же на своей земельке лежит, панок!..
