Теперь всё о последствиях войны России и Грузии, о возможно новом разделении мира — и я даже не ожидала, до какой степени мои мысли вовлечены в размышления об этом.
Дело в том, что на политиков я смотрю без придыхания. На советских кухнях хохмили: «Брежнев — политический деятель эпохи Аллы Пугачевой». Прошло 25 лет, и это оказалось не анекдотом, а правдой. Так что ни ранги, ни тем более банковские счета VIP–персон не заставят меня изменить свое мнение о политиках как о людях из сферы обслуживания, пусть эта сфера и очень высока. В конце концов, они выдвинуты на свои посты, чтобы заботиться о мире, обеспечивать развитие нашей цивилизации — ее культуры, науки, искусства. А если происходит иначе, значит, люди плохо справляются со своими обязанностями.
Эта преамбула понадобилась для того, чтобы сказать, что до некоторых пор мой внутренний мир всегда оставался для меня главным камертоном в оценке внешних событий. Чувство внутренней целостности не разрушалось годами — возможно, у меня было неплохое воспитание в семье. Но теперь что–то треснуло в моей оболочке, защищающей душу от цинизма и варварства... На память приходят эпизоды семейной истории.
Отчим моей матери, которого я всю жизнь называла дедушкой, был простым директором школы на станции Залесье, где располагается дивно красивое и знаменитое имение композитора Огиньского. В то время, когда дед еще жил и работал, в имении сохранился даже «панский» рояль. Но это к слову. Степан Григорьевич был человеком детской доброты. Он учил детей советской истории, хотя история эта когда–то покромсала на ошметки их род зажиточных «хохлов», отправив перевоспитываться на Крайний Север. Там он, мальчишка, пух от голода, ел червей, а своего отца, рассказывал, хоронил неделю — никак не мог закопать руками останки в промерзшую на несколько метров землю... Каждое утро приходилось делать это заново, не приведи, Господи... Вслух дедушка, естественно, вспоминал о своей северной жизни очень скупо: ведь Залесье — Западная Белоруссия, там такие судьбы — через дом. Дни свои сельский директор проводил в честных учительских трудах, в полезных общественных занятиях, беспрестанно сажая с учениками аллеи деревьев. Но лежал у него все годы, похоже, настоящий камень на сердце. В 1944 году в составе воинской части он, рядовой солдат, выгонял из домов и грузил в вагоны для перевозки скота тысячи чеченцев, которых вывозили с родины по высочайшему приказу подыхать на край света. Задолго до повести Приставкина «Ночевала тучка золотая» я знала эту страницу истории от ее непосредственного участника. Дедушка иногда пытался рассказать, какие лица были у чеченских стариков и что он чувствовал сам, 20–летний, но слов ему отчаянно не хватало. Он всегда спотыкался на фразе: «Там даже был Герой Советского Союза, инвалид...» Дальше следовало такое болезненное мычание, такой спекшийся сгусток чувств... Как все фронтовики, Степан Григорьевич любил выпить. А еще, видимо, как какая–то психологическая компенсация за внутреннюю травму, он был необычайным добряком, человеком с душой нараспашку. И принимало это всесоюзные по меркам того времени масштабы. Что такое интернационализм, мне назидательно рассказывали в университете, но о дружбе народов я знала с детства по посылкам, которые получал мой дед с Кавказа. Из Абхазии нам присылали гранаты, из Дагестана — орехи такой величины... И мед, и вяленые дыни из Осетии. Мы, естественно, тоже формировали «белорусские ящички»: сушеные грибы, клюква–брусника, антоновка опять же... А друзей дедушка находил... в санаториях! Учителей, врачей, технологов... Таких же, как он, простых представителей советской интеллигенции, которым раз в год давали довольно дешевые путевки на море. Что успевало связать их отношения за 24 санаторных дня? Меня тогда это мало заботило... Но чем же подпитывалась, спрашиваю я себя теперь, такая почтовая дружба, которая — не преувеличиваю! — длилась годами? И знаете, сейчас понимаю — дедовой виной... Его раной на сердце. Его совестью. Возможно, у него была иллюзия, что отчаянной дружбой своей он «заштопает» порванное прошлое, искупит вину большого народа перед всеми малыми?..
Почему сейчас вспоминаю об этом? Что, собственно, хочу сказать незамысловатой, сугубо семейной историей? Не за околицей — за тысячи километров от нашего дома разгорелась война. Но почему так тревожно, так грязно на сердце?.. Не потому ли, что мир внешний и внутренний — он неделим, он един? И ведь разорванные эти страницы истории, эти моральные пустоши все равно придется восстанавливать. Но — кому?..
