Старый Олесь слабел с каждым днем. Он все реже выходил на улицу, хотя за окнами вовсю звенело лето.
Его жена Евдокия, которую для простоты называли Ёвда, почти не отходила от постели своего хозяина. Им, как и в молодости, как и всю прожитую жизнь, так и теперь хорошо было вдвоем. И они не теряли ни малейшей возможности, чтобы побыть рядом друг с дружкой. Может, наверстывали время, которое забрали у них войны. А может, предчувствовали скорое неизбежное расставание, противостоять которому никому не дано.
И потому дорожили каждым еще подаренным им небесами мигом. Там, за стеной, жил своей жизнью сын с семьей. А в этой тихой комнате с убранством, по годам равнявшимся возрасту ее хозяев, плыли иные времена, неспешно текли задушевные разговоры. Припоминались даже мельчайшие и вроде бы незначительные эпизоды из вереницы их долгих совместных лет. И текло в души издалека тепло тех милых событий.
Нужно было так дорожить друг другом, чтобы ни разу не поссориться, не обидеть один одного даже словом, находить единомыслие во всем. Потому спорились дела в их семье, в тепле и ласке росли дети и внуки. Они льнули к Олесю в ожидании новых сказок, которые тот черпал из старых книг, – в отличие от своих сверстников он умел читать и писать. И что самое необычное – постоянно вел свой календарь природы, используя который, сам прогнозировал погоду.
В противовес своей дородной половине был невысоким, худощавым, любил носить шляпу, особенно в летнее время – соломенную.
От Олеся и Ёвды дети научились держать порядок в доме и во дворе. Но самое главное – постигли науку дорожить один другим. И это радовало престарелых родителей, делало их старость тихой и спокойной.
А годы брали свое. Седели волосы, слабело тело. И финиш приближался неумолимо. Ёвда не отходила от своего Олеся. И когда он забывался в дреме, нежно гладила большой шершавой ладонью его белую голову, словно пыталась поделиться с ним своей крепостью и отогнать болезни.
— Олюньчик мой, Баринко, — нежно шептали ее выцветшие губы, и слезами полнились такие же бесцветные глаза, — как же я буду жить без тебя?..
Еще в далекой юности нашли они друг для друга ласковую форму обращения — Олюньчик, Ёвдулька – и не стеснялись так называть друг друга даже при чужих людях. А Ёвда как-то в присутствии других баб стала величать своего любимого и ненаглядного Барин, Баринко. Так и пристало это благозвучное прозвище к Олесю в деревне, а потом перешло на детей и внуков. Он охотно откликался на него, а Ёвда не преминала случая при людях обращаться к мужу именно так. И в минуты светлой печали ее нежность была уместной. Она пробивалась сквозь сон Олеся к его душе и волновала ее, как и в далекой юности.
С трудом он тянулся к руке своей Ёвды и, насколько хватало сил, сжимал ее пальцы в своих.
— Не плачь, голубка. Мы прожили с тобой долгую и счастливую жизнь. Бог послал тебя мне в награду. И в молитвах своих я всегда благодарил его за это. Но так и дано свыше, что когда-то нужно уходить – раньше или позже. Не плачь, ты ведь с детками и внуками остаешься. А я тебя там буду ждать, — скупая улыбка озарила старческое лицо Олеся. Ему еще хватило сил, чтобы не выдать своей боли и страданий…
Словно окаменела Евдокия, когда хоронили ее Александра. Казалось, в тот день она переступила неосязаемую грань, которая разделяет мир живущих с миром ушедших из него, и сознательно не хочет возвращаться назад. Ее горе, боль и тоска были безмерными. Без своего Олеся она прожила только два месяца и отошла в небытие в конце декабря, когда земля крикливо белела снегом и метель кружилась в неистовом танце. Сквозь ее завывание чудились звуки дивной мелодии, воздающей хвалу неумираемой Любви…
