На рассвете Лера испуганно проснулась в выстуженной избе: знакомо и жалостно заходили вдруг половицы…
Последние свои четырнадцать лет Силантий Иванович был сильно недоволен полом в передней. Окнами, по правде сказать, он был недоволен больше. Разве это вид на белый свет – по его многоопытному столярскому понятию! Грубый, промышленный, так сказать, ширпотреб, которым напичканы городские панельные коробки. Не окна – подобие: ни тепла, ни эстетики. Он-то знал в этом толк, и дали бы время – такие рамы с коробками в новый свой дом смастерил бы в собственной мастерской… Но времени как раз и не было, а к зиме надо было успеть вселиться под крышу. Да и мастерской тоже не было – все подворье подчистую сгорело аккурат в большой праздник. Включая баню, колодец и даже теплицу. Помог райисполком, лесхоз, родной колхоз, а соседний вот из своих запасов выделил остекленный ширпотреб с ручками на форточках на чисто городской манер. После того как строители возвели коробку из блоков и кирпича, Силантий Иванович осадил окна в надежде на то, что через годик обживется-оглядится и заменит их на что-нибудь людское. А главное – теплое, потому что уже в первую зиму через огромные стеклянные блоки сифонило так, что не спасали ни обклейка, ни тряпичные «уплотнители» с обеих сторон.
Сифонить продолжало и во вторую зиму, и в третью. И в четырнадцатую, его последнюю… Потому что всякий раз, когда уже собирался заняться новыми окнами, обязательно появлялась какая-нибудь столярская забота – то витиеватые заборы, то второй этаж с балконом, единственный, пожалуй, на все село. Или приходил кто из односельчан и «напрамiлы бог» просил срочно исполнить заказ на резную беседку, окна с коробками и наличниками, а то и ставнями, и чтобы обязательно надежно и мастерски осадить все это хозяйство. Как отказать добрым людям?..
А вот пол в передней Силантий Иванович делал сам. Вместе с братом, который жил по соседству. И пол, и потолок, и многое еще чего другое. Так вот, «потолок и многое еще чего другое» получились высшего класса – дощечка к дощечке, комар носу не подточит. А случался кое-где брак, обязательно переделывали. На все это у Силантия Ивановича всегда хватало терпения – никакой халтуры он терпеть не мог. Даже если для переделки надо было разобрать полпотолка. Брат, бывало, не сразу поддавался на строгий ОТК родственника и всячески его уговаривал:
— Добра, Силантий. Такой брак только ты и заметишь. Нашто лишняя работа?..
— Не лишняя, Борис, я знаю. Дрэнь дело, там доску не дожали. Разбираем!
Так и с полом было. Все дожимали, когда укладывали черновые мостничины, вымеряли, когда покрывали их квадратами ДСП. Да где-то, видимо, что-то все же недоглядели: через пару лет пол именно в передней, где стояли диван, сервант да беленая печка с плитой, начал скрипеть.
С тех пор, когда дочки с зятьями и внуками приезжали в деревню, рано утром кого-то из них будил-таки мягкий скрип половиц от батькиных ног. Он сам его уже не слышал, как и многое из того, что на полутонах происходило даже в шаге – импортный слуховой аппарат, в отличие от сложнейшего столярного инструмента, слишком сложная для него оказалась техника. Скрип-скрип, подходил он к будильнику на старом серванте, скрип-скрип – выглядывал в окно, за которым еще только собирался рассвет…
В последнюю ночь перед Рождеством Леру как будто подбросила с дивана распрямившаяся пружина. И так плохо спавшая женщина явственно услышала стук своего не очень здорового сердца, в горле образовался привычный неприятный ком. Мерно тикал на старом серванте будильник, в единственном окне ночь еще не успела до конца поменяться с рассветом. Лера широко открыла глаза, подтянула ближе сползшее второе одеяло – из клееных-переклееных рам все-таки дуло, и испуганно уставилась в потолок.
Сегодня – год, как отца с ними нет. С утра надо ехать за речку – в церковь, где отец Петр с певчими отслужит поминальную, затем — на кладбище. И обед с родней и соседями дома, вот здесь, в передней. Почему так не отпускает сердце, как будто чует что-то?.. Скрип-скрип – знакомо и жалостно так заходили вдруг половицы. У будильника. У окна. И прямо возле нее, у дивана. «Мама, что так рано?!» — окликнула уже Лера, но никого не разглядела на фоне белой печи. Да никто и не ответил. «Папа!.. Так значит, это ты пришел в свой дом, — не успев даже сильно напугаться своей догадке, подскочила с дивана Лера. – Что ж, проходи, согрейся…» И услышала громкий шепот родного полуглухого призрака: «Лера, моя дорогая, прости, что в наследство оставил вам дом с такими скрипучими половицами. И окна не успел переделать. Прости, что не успел…»
После церкви они развезли по домам певчих. Свернули с асфальта, проехали пару километров по заснеженной гравийке – до самых силосных ям, справа от которых начиналось приреченское старое село и ферма, а слева – старый «екатерининский шлях» на погост. Порезанная мощными тракторами глина и замерзшая глубокая колея делали невозможным дальнейшее передвижение иномарки. Если идти пешком, еще километра два, с морозным ветром в лицо. И это все после трехчасовой службы в церкви под минус 15 на дворе?!
Вот ведь беда: такое дальнее и труднодоступное у этой деревни кладбище, что иной раз не только туда ехать – вообще помирать неохота… Отложив посещение могилки, поспешили на обед. Все в машине сильно расстроились и толковали сквозь слезы на тему, а хорошо ли сделали, что отложили именно в годовщину-то смерти.
И только Лера плакала меньше всех. Она еще до поминальной службы «виделась» с отцом в доме, где так кстати на сей раз скрипнули на рассвете половицы…
P.S. В этой истории нет ни капли вымысла. Все в ней, включая и мистическое вроде бы свидание Леры с умершим отцом, – чистая правда. Я лишь изменил имена…
