Пробуждение спящей красавицы

Ночи стали короче. Предчувствие весны выталкивает сознание из сонного морока в поток жизни, рождает порыв.

Ах, этот порыв! Хочется увлечься. Кем–то?.. Или хотя бы чем–то... Например, страстным признанием в любви искусству и, уподобившись томным барышням во французских кафе начала прошлого века, щурить черные глаза и вздыхать.

Только где же эта провокация от арта? Кино, телевидение, архитектура — все стало слишком продуманным, точно адресованным своей целевой аудитории: сразу понятно, для чего здесь колонна или стеклянный фасад и для чего этому фильму дали премию Берлинского кинофестиваля.

Вы слишком осторожны и правильны, господа современники! Как там говорится: мне с вами скучно, просто спать хочется. И этой весной меня, похоже, разбудите не вы.

А Гауди...

— Честно говоря, мне плевать, был ли Гауди сумасшедшим или кокаиновым наркоманом! — восклицает моя подружка–интеллектуалка, делая глоток красного испанского вина из региона Rioja. — Я — в восторге!

Мы воплощаем мою мечту о признании в любви искусству, разглядывая архитектурный каталог с фотографиями работ великого зодчего Антонио Гауди.

— Смотри, Саграда Фамилия. И вот белые голуби. Я как–то забралась сюда по винтовой лестнице одной из башен, — хвастаюсь я. — Это настоящий подвиг, потому что меня мучили приступы клаустрофобии, там же жутко узко, а на пятки все время наступали немецкие туристы, так что назад пути не было. Но когда я дошла до мостика с голубями и наконец вырвалась из плена этой башни, то чувство было, как будто взлетела...

— Знаешь, все вспоминают историю из детских времен Гауди, когда на реплику школьного учителя о том, что птицы благодаря своим крыльям могут летать, Антонио тут же возразил ему, что курице крылья нужны, чтобы быстрее бегать...

— Человеку — чтобы о них мечтать...

Мы смотрим на костыли строительных кранов, которые окружили собор Святого Семейства, и я думаю о том, что Саграда обречена стоять в строительных лесах. Плата за дерзость архитектора.

— Ты знаешь, как погиб Гауди?

— В 74 года попал под первый в Барселоне трамвай...

Сделав еще глоток вина, я подумала, что после такого случая трамваи можно было бы и запретить. Гуляли бы все по парку Гуэля, а устав, присаживались на лавочки, облицованные битой самим архитектором разноцветной керамической плиткой. От жизнерадостных черепков, которые переливаются на солнце, на душе становится так же цветасто и, кажется, что и вовсе не нужны ни трамваи, ни самолеты, ни поезда. А разве есть надобность куда–то ехать и что–то менять? Жизнь — фантазия. Фантазируйте, пожалуйста, сидя.

— Представляешь, как здорово повстречать такого мецената, как господин Эусебио Гуэль, — хохочу я.

— Да, — мечтает подружка. — Он насмотрелся на английские парки и захотел построить в Барселоне аналогичный. Правда, они замахивались на целый город–сад, а получился всего парк.

— А ты бы хотела быть музой Гауди или мецената Гуэля?

— Ну, судя по тому, что Гауди был закоренелым холостяком...

— Выбираешь мецената?

— ...

Меценаты — это хорошо. Они поддерживают сумасбродные идеи, а то и сами генерируют. Именно благодаря меценатству развивается искусство и свершаются культурные революции. Нет мецената, и искусство томится, как барышня на выданье. Ждет своего суженого.

Дом Батло, дом Мила, дворец того же Гуэля (ах!) — мы листаем каталог, и страницы изгибаются так же плавно, как стены этих домов, а вино оставляет на стенках бокалов тонкие ножки, как эти странные колонны. Гауди бы увидел наши бокалы и построил бы еще один дом, с прозрачными стенами и круглым окном вверху. Ветер залетел бы в этот дом, и родилась бы музыка. Архитектура — застывшая музыка. Жалко, что это уже сказали до меня...

— Главное не камни, а то, что с ними происходит, — заключает подружка.

— А что с ними происходит?

— На них смотрим мы.

— А мы, случайно, не спим?

— Нет! Это мы уже проснулись, и оказалось, что жизнь еще красивее снов.

— Это только мы заметили?

— Надеюсь, не только...

Эй, художники, пора вставать! Весна — лучший повод быть дерзким.