Про свет и просветление

Один знакомый буддист советует мне не думать ни о чем. Он утверждает, что если я продержусь в состоянии полного бездумья 42 минуты, то на 43–й достигну просветления. И вот перед сном я лежу и думаю, что сейчас перестану думать. Только нужно настроиться. 10, 9, 8, 7... И в открытый космос! 6, 5... Ой, а вдруг не получится... 4, 3... О чем же я, интересно, подумаю, когда перестану думать? А о чем я буду думать, когда достигну просветления? На что это может быть похоже? А вдруг я совсем изменюсь и меня уже никто не узнает... И вообще, зачем женщине просветление?..

Все! Не думаю!

Через мгновение ловлю себя на мысли, что я плотно сжала зубы, это, видимо, чтобы случайно чего не сболтнуть, не подумав. Еще через мгновение понимаю, что и кулаки сжала. От страха. Вспомнила, что один из буддийских монахов как–то просидел напротив своего ученика эти самые пресловутые 42 минуты и ученик достиг-таки просветления. Правда, монах все это время держал над его головой меч — мол, если в глазах ученика мелькнет хотя бы намек на мысль, учитель рассечет ему голову. Страх смерти проветрил мятежный ум и дух освободился. К каждому ученику нужен свой подход, в этом и заключена мудрость наставника.

Ужасный случай из школьной жизни вплывает в моей памяти.

Нашу учительницу кто–то угостил конфетами, простенькими такими — лимонными леденцами, и она положила их на стол. Я сидела за второй партой, прямо около учительского стола, и весь урок эти конфеты жгли мне глаза и скулы. Через сорок пять минут я почувствовала, что теряю самообладание, все убежали на перемену, а я сидела как вкопанная и делала вид, что заполняю дневник. Дождавшись, когда в классе не останется ни одного человека или почти ни одного, я, преодолевая собственный стыд, под дикий грохот сердца подошла к ее столу и украдкой взяла несколько леденцов, сжала конфеты в руке и пулей вылетела из класса. Где–то совсем в другом конце школы я ела эти конфеты жадно, стыдясь того, что делаю.

Как только прозвенел звонок на следующий урок, одна активная девочка тут же подняла руку, и когда ей было позволено говорить, она заговорила звонко и с энтузиазмом:

— Марья Ивановна! А Татьяна Сулимова взяла конфеты с вашего стола, я видела!

Надо сказать, что я в ту пору была очень хорошей ученицей, и если бы мне самой хотя бы за минуту до этого моего поступка сказали, что я такое сделаю, то я бы ни за что не поверила. А сейчас я знала, что именно я и есть та самая Татьяна Сулимова, которая взяла учительские леденцы. «Лучше бы меня вообще на свете не было!» — думала я, и слезы текли из глаз сами собой.

Никто меня не просил вставать, но я встала.

В классе воцарилась гробовая тишина. Марья Ивановна — молоденькая выпускница педагогического училища, не то чтобы покраснела, а пошла пятнами. И даже из–под белого воротничка рубашки выглянуло багровое неровное пятно, как клякса. Она тяжело посмотрела на оставшиеся конфеты и почти прошептала:

— А я разве не сказала, что этими конфетами могут все угощаться?..

— Сказали! Я слышал, — подтвердил один мальчик.

И мы все поняли друг друга. Безо всякого просветления. И даже активная девочка, по–моему, поняла.

А я после этого случая стала другой.

Только зачем я думаю об этом, если буддист запретил мне думать вообще... И уж тем более зачем пишу?

Просто, видимо, так уж устроена голова, что, когда перестаешь думать специально, из ее уголков само собой всплывает то, что затерялось там десятилетия назад, но именно оно и создало твою личность. И никуда оно не исчезло, не растворилось во времени и не стало историей. Оно еще более реальное, чем этот мартовский субботний день, и оно продолжает жечь сердце изнутри.

Детский проступок, неразделенная любовь, непрощенная измена...

Видимо, затем иногда и надо останавливать будничный ход мыслей, чтобы с высоты прошедших лет можно было осознать, понять и простить. В первую очередь себя, а вместе с собой — и весь мир.

Попробуйте.