Признался и тут же опустил свою лысую голову, уставился взглядом в чашку с зеленым чаем и стал теребить длинный вязаный шарф. Мы переглянулись и стали смеяться. И сами не могли понять, то ли радуемся за нашего товарища, то ли огорчаемся...
— Что вы хохочете, как придурки? Мне совет нужен, а вам все хиханьки. Сейчас уйду, и смейтесь друг с другом, сколько хотите, — зло бурчал художник.
Мы вытерли слезы и сделали серьезные лица. Что–то радостно–горькое стояло за этим признанием, и мы, естественно, растерялись, пряча свою растерянность за смехом. А художник стал рассказывать про свою любовь, стараясь это важное слово не произносить, словно боялся его. Мы узнали, что она его моложе, но ненамного, считай, ровесники. Что у нее двое детей — сын и дочка. Что знакомы они давно, лет двадцать уже, но ни о каких сильных чувствах и думать не думали. Все произошло случайно три месяца назад. Встретились, кофе выпили по две чашки — и их «накрыло». Именно это слово почти трагическим голосом он и произнес. Потом через день он позвонил, и опять встретились. Оказалось, что она про него давно думает.
— А у меня трое детей, хорошие пацаны, я их очень люблю... Что со мной произошло? Почему, зачем, за что мне все это?.. Я спать не могу, про нее думаю, — говорил художник, глядя в стол. — Дурдом какой–то! Хотя работается, как в молодые годы, совсем нет усталости. Прихожу в мастерскую, и понеслось... Может, коньяка взять, но вы же не пьете, вы — правильные, а у меня сердце не на месте. Мы с ней созданы друг для друга, представляете? Думаю, надеюсь, что все как–то сложится, срастется и образуется.
Может быть, он бы еще что–то сказал, но затрещал его мобильник. Он схватил его большущей лапой, на пальцах — следы засохшей краски, прижал к уху и прошептал: «Здравствуй!» Поднялся и пересел за другой столик.
Мы не слышали, о чем говорит наш друг, но с кем, догадались мгновенно. С таким выражением лица говорят только влюбленные, причем сильно влюбленные, раненые и захваченные этим чувством. Он смеялся, вздыхал, запрокидывал голову, наклонял ее набок, закатывал глаза и совершал еще множество мелких движений, полностью его выдававших. О нашем существовании он забыл напрочь, словно мы, знающие его сто лет, ему чужие.
— Завидуешь? — спросил я у своего приятеля.
— Скорее сочувствую. Жалко мне и его, и ее. Ничего у них не получится. Это тяжелая болезнь. Ты только посмотри на него. Весь трепещет, как пацан пятнадцатилетний.
— Как думаешь, а она красивая?
— Ты еще что–нибудь смешнее спроси. Им уже про внуков надо думать, а они с ума сходят.
Наш приятель–художник, прижимая телефон к уху, поднялся из–за столика и, на ходу вытряхивая из пачки сигарету, пошел на улицу. На нас он и не глянул.
— Давно я его таким довольным не видел, — глядя на художника, курящего на ветру и смеющегося разговору, заметил я.
— Знаешь, старость — это не дряхлость мышц, лысина или седая борода... Старость, это когда ты начинаешь верить в Деда Мороза. Думаешь, что он придет, махнет палочкой — и все чудесным образом образуется, все проблемы разрешатся. Жалко мне их.
Ёлка продолжала подмигивать гирляндой. Иголки сыпались. Художник курил на ветру, не чувствуя холода и забыв обо всем на свете.
ladzimir@tut.by