Путешествуя по Европе, я вел дневниковые записи.
10 мая 2005 года сделал такую, просто для памяти: «Париж. Диснейленд. Клошар». Теперь, прочитав ее, восстановил по памяти события того дня. Думаю, они менее равнодушному и более любопытному читателю покажутся отчасти занятными, отчасти познавательными.
…Вынырнув из туннеля, мы почти тотчас же оказались на громадной площади перед Диснейлендом. Здесь было пустынно, как в Гоби. Пустынно было и у меня на душе. Не затем я прокатил через весь континент к берегам Атлантики, чтобы меня пугали среди этого нагромождения аттракционов электронные ящеры, бронтозавры, дракулы и прочая нечисть. Я спешил в Париж, а толпа школьников и студентов, к которым пристыковала меня туристическая компания за неимением больших возможностей, жаждала зрелищ.
И тогда я решил воспользоваться метро, чтобы потом, к вечеру, состыковаться со своей группой где-нибудь на острове Ситэ – в древнем центре французской столицы. Сопровождающий Саша Беляев со мной согласился и дал вводную: «Бери билет до площади Помпиду, пересечешь Тюильри — и все, что хочешь увидеть, предстанет перед твоими жадными очами. Ни в коем случае не выбрасывай проездной билет: поймает контролер – дальней дороги не будет, но казенный дом, то бишь полицейский участок, тебе точно обеспечен. Штрафанут на все твои оставшиеся 130 евро».
Подумав, он помог мне купить билет. Затребовали 6 евро. У меня дух захватило, когда я стал лихорадочно переводить их «аржан» на наши отечественные. Про себя подумал: «Да я за такие деньги зайца по полю босиком до смерти загоню». Но вслух сказал: «Может, я лучше пешочком, куда спешить?»
— Ну, ну, калика перехожий, — сыронизировал Саша, — пилигрим белорусский. Валяй. Учти только, что электропоезд туда 30 минут идет.
Миновав безлюдный вестибюль, я подошел к турникету и сунул в какую-то щель зеленый билет с коричневой магнитной полоской посредине. Автомат проглотил его, не поперхнувшись, и выплюнул прямо на ладонь на другой стороне турникета. Я машинально поискал глазами мусорницу и, позабыв все наставления моего сопровождающего, ничтоже сумняшеся выбросил его в эту преисподнюю бактерий, приткнувшуюся у бетонной колонны.
Но, похоже, контролерша за стеклом своей будки на входе внимательно следила за моими происками. Эта толстенная чернокожая бабенция на удивление шустро выкатилась из своего убежища и ухватила меня за рукав именно в тот момент, когда я попытался ступить ногой пилигрима на эскалатор. Настойчиво подвела меня к мусорке и жестом приказала вытащить оттуда билет. Сразу вспомнив наставления Саши Беляева, которого уже и след простыл, я достал этот невзрачный кусочек картона и зажал его в кулаке, как говорил Маяковский, «дубликатом бесценного груза».
На бетонном перроне, продуваемом холодным майским ветром со всех четырех сторон света, бесцельно шлендрал какой-то невзрачный мужичонка выразительной наружности. Он был худощав, одет не плохо и не хорошо, но с каким-то неуловимым парижским шиком: поношенные, но до блеска начищенные туфли, штроксовые мятые портки, толстая, вязанная из овечьей шерсти кофта. Вокруг шеи был обмотан пестрый шарф такой длины, какой могли быть обмотки у солдат старой русской армии. Смятый, некогда синий, а теперь вылинявший берет он держал в руке. На длинной шее, как на постаменте, высилась огромная лысая шишковатая голова. Нос – картошкой. А глазки, маленькие, как у нашего мультигероя Хрюши, буравили окружающее.
Я бы не обратился к нему, если бы не одно обстоятельство: надо было выяснить, в какую сторону мне ехать. Подошла электричка на правый путь. Из нее высыпали, как горох, с десяток человек и полезли на эскалатор. Однако в вагонах еще остались пассажиры. И они куда-то уехали дальше. Потом появилась вторая, уже слева. Там тоже сидели люди. И они куда-то укатили. Я не мог взять в толк, и по сей день не могу, как такое может быть на конечной станции.
Мужик, похожий на Поля Верлена, портрет которого у меня есть в Минске, все так же слонялся по перрону. В моем сознании бурно заиграло воображение, подкрепленное прочитанным о Париже: наверное, это какой-нибудь художник, наблюдавший картины будничной жизни, или, скорее всего, писатель в поисках деталей для будущего романа. Скорее всего второе, возомнил я себе. И прилип к «Верлену», как банный лист к известному месту. Напряг свой нищенский словарный запас и голосом актрисы Пельтцер, встречавшей графа Калиостро в фильме Марка Захарова, залепетал:
— Бонжур, мсье. Эксьюз муа, пюиж ву демандэ? Жё сви этранжэр... коман алле аля Пляс Жорж Помпиду?
Мне казалось, что я правильно выразил свою мысль: поздоровался, сказал, что иностранец, что мне надо доехать до станции “Площадь имени Жоржа Помпиду”.
Не поняв моего изумительного французского, моргая глазками, писатель (или кто он там?) прохрипел:
— Рьян де клэр.
— Что я хочу? Я ж тебе на чистом твоем наречии объясняю: хочу на станцию «Помпиду», — вырвалось у меня на своем наречии с добавлением некоторых слов, что печатно не употребляются.
Видя мой праведный гнев, «Верлен» воскликнул:
— О, Помпиду! О, де Голль! О, Миттеран! О, Ширак! – потом гордо ткнул ладошкой, похожей на птичью лапку, себя во впалую грудь и произнес что-то вроде Жирар, Вожар или Бежар.
Тут до меня дошло, что судьба столкнула вашего покорного слугу с типичным цветком парижских трущоб – клошаром. Попросту говоря, бомжом.
Я не терял надежды и уверенно бросил последний козырь:
— Коман алле а ля Нотр-Дам де Пари?
— О, Нотр-Дам де Пари! О, Монмартр! О, Рошешуар! – застрочил в ответ мой визави.
Я плюнул от злости, так надоели мне эти «о!». Вытащил из кармана три евро и сунул монетки в ладонь «Верлену». Старался все-таки француз понять меня.
Конечно, для талантливого писателя знакомство с Парижем, столкнувшимся с клошаром, явилось бы, наверное, бесценной находкой. Куда мне. К журналистике, поэзии я хоть как-то причастен, а к писательству – как собака к телеграфному столбу. Да и писатели в ХХI веке пошли — куда ни плюнь, то Пелевин, то Сорокин, то Маринина. Послушаешь, каждый из них себя считает если не Львом Толстым, то Агатой Кристи или Франсуазой Саган точно.
Помахав французу рукой, я сел в вагон подошедшей электрички: куда-нибудь, но привезет же она меня. Следом за мной уплелся незнакомец. И сразу же отправился в конец соседнего вагона (у них весь поезд можно пройти насквозь). Оттуда послышался голос губной гармошки. Мотив был знакомый: «О, Париж, где так пышно каштаны цветут»…
А у меня все началось по Фрейду: раздвоение личности. В одной руке я сжимал до боли в суставах взмокший билет и все ждал, когда же появится этот чертов контролер и проверит меня на честность, а второй — презентованной нашим редакционным богом снабжения Анатолием Портным ручкой помечал на карте станции, которые проезжал, чтобы не пропустить свою.
Добрался благополучно и вышел на перрон, стены которого пестрели рекламными плакатами. В переходе сиял огромный экран, на котором во всех подробностях демонстрировали в цвете роды женщины. Зеваки стояли, жевали что-то и внимательно созерцали «пейзаж». Где же тут выход? Стрелки указывали в разные стороны. Но под ними значилось слово «sortie», которое я, естественно, перевел по-нашему… В мозгу мелькнуло: надо же, как здесь заботятся о гостях столицы, которую в год посещают до 30 миллионов туристов.
Но «sortie» как раз и оказалось «выходом». Я выполз на тротуар и уперся взором в какой-то собор. Но это был не собор Парижской Богоматери, а тот самый, где трудился звонарем настоящий Квазимодо, воображением Гюго перенесенный в знаменитый роман.
А возле памятника Генриху IV дружно справляли малую нужду четыре или пять школьников вкупе с полицейским. Свобода мочевого пузыря, как мне потом сказали, дело для француза святое. На это даже власть не покушается.
Я бродил по острову Ситэ, постоял в соборе Парижской Богоматери на том самом месте, где венчался со своей Жозефиной Наполеон, перекусил в каком-то крохотном кафе хот-догом и отправился на набережную Великих Августинцев покопаться в знаменитых книжных развалах. На бетонной площадке, недалеко от моста Александра III, сидела куча мужиков и пила дешевое сухое вино «Совиньон», заедая его устрицами, которых они ловко вскрывали ножами, выжимали на мякоть сок лимона и высасывали содержимое из раковин. На бомжей никто не обращал внимания. Я попытался сфотографировать, однако мне угрожающе помахали бутылкой. Но вот один из клошаров поднялся на ноги, приветливо помахав мне рукой. Он что-то сказал собутыльникам, те согласно закивали головами. «Верлен» поднялся по лестнице ко мне, вытащил из кармана презентованные ему евро и махнул рукой на быстрые воды Сены. Он хотел, чтобы я бросил монетки туда. Хорошая, мол, примета — приедешь еще разок. Я так и сделал. Ну а приеду ли еще разок – тут, как говорится, жизнь покажет. Во всяком случае, французский попробую выучить…
