Перелистываю страницы ежедневника августа 1991 года. Ищу хоть что–нибудь, возвещающее грядущую катастрофу. Но на каждой странице — обычные, прозаические вещи. Надо ехать в район — августовские совещания учителей. В стройтресте партсобрание, просили быть. Семинары, учебы, встречи — как будто это расцвет брежневской эпохи. Правда, если выглянуть в окно, сразу становится заметно, что жизнь из обкома партии уходит. Пропали многочисленные делегации, шумные гости. Нет потока людей, которые идут за решением повседневных задач. Скучает милиционер у входа, вяло трепещется флаг — и ни души. В здании тоже пусто. Самые умные и дальновидные уже «спрыгнули»: никто не хочет стать последним матросом, покидающим партийный корабль. Остались или сильно идейные, или те, кому уходить некуда. У этих оставшихся незавидная судьба. 21 августа здание окружит ликующая толпа, у входа прибьют шильду «собачья будка закрыта», а тех, кто замер в своих кабинетах, охрана спешно эвакуирует через запасной выход — как бы чего не вышло.
«Оцепенение» — вот, наверное, подходящее слово для характеристики тех дней. Куда делись пассионарии, активные люди, воспитанные советской властью на примерах героев гражданской и отечественной войны? Куда запропастились члены партии из силовых ведомств, огромный отряд всех тех, кто сидел на партийных собраниях, кто голосовал и, как правило, разделял платформу руководящей и направляющей силы советского общества? Как ветром сдуло. И не потому, что все и дружно праздновали труса, а потому, что изверились, потеряли надежду, исчерпали потенциал доверия, а, может, все дело в том, что исторический кульбит восприняли как фатум. Говорили, что хуже не будет. Но для многих оказалось много хуже, впрочем, это уже другая история.
Фото АП.
Обреченность — и это присутствовало в августе 1991–го. Причем в основе этой обреченности — судьба и роль самой партии. Партия срослась с государством, подавила государство, чего ж удивляться, что и государство разделило судьбу партии. Предельная централизация, слепая вера в вождя, уверенность, что наверху знают, что делают, сыграла со структурами КПСС плохую службу. Партийные низы все время ждали команды. Ждали, что вот скажут: стройте баррикады. Или: не стройте баррикады. Равняйтесь на Запад. Или: не равняйтесь на Запад. А чего удивляться такой амбивалентности: действительно, большинство колебалось вместе с линией партии, и это вовсе не анекдот. Но главное, лидера не было — нужного именно в этой ситуации. Который бы просто и ясно сказал, что надо делать и что делать не надо. Централизованная партия могла поверить такому человеку, если бы, конечно, поверила. Но скепсис оказался сильнее веры, допущенные ошибки и преступления — сильнее желания понять и простить. Боли было много, а умения найти правильные слова и выстроить правильную линию поведения не было.
Разделить судьбу правящей партии и государства той поры невозможно. Ликвидация конституционной нормы, согласно которой КПСС является руководящей и направляющей силой советского общества, была подобно тому, как из скелета выдергивают позвоночник: раз — и все рассыпалось. Это сильно напоминает, как в те времена начали модернизировать и реформировать аппараты обкома и Центрального комитета. Ликвидировали отраслевые отделы — правильно, не царское это дело — руководить экономикой. Начали маскировать идеологию под разного рода социальную политику — ну как же, да здравствует деидеологизация. Все время пересматривали численность аппарата — нечего жировать на народные деньги. Кончилось тем, чем и должно было закончиться: всеобщей дезорганизацией, растерянностью, бегством кадров, развалом. Да, надо еще обязательно добавить про «золото партии». У нас в Бресте сразу же после 21 августа по подвалам, комнатам прошли демократически настроенные граждане в поисках несметных сокровищ партии. Нашли старые, потертые ковры, кучи газет, мебель, вышедшую из употребления, и трехлитровую банку, с которой водитель одного из предыдущих первых секретарей ездил в деревню за молоком для семьи начальника и которую завхоз хранил как раритет.
Да, вина в произошедшей трагедии 1991 года лежит в первую очередь на партии и ее лидерах, это не вызывает никаких сомнений. Все последующие события — кризисы, ГКЧП, развал страны — это уже последствия этой констатации. Консервативность мышления, сталинская кадровая политика, сталинская же централизация оказались господствующими в партийной среде, и все и многочисленные слова эпохи перестройки (про ускорение, демократизацию и прочее) натыкались на эту непробиваемую стену. Вот есть простой вопрос: каким образом Верховный Совет БССР, в котором абсолютное большинство — это члены партии, проголосовал (фактически единогласно, лишь один известный человек был против) за запрет этой партии. Понятно: тяжелейшая атмосфера, отступление по всем фронтам, морок и прочее, но голосовать за запрет зачем? Ответ может быть только один: закончился энергетический потенциал, которым живет как общественная структура, так и каждый человек. С партией расстались так, как расстаются с чем–то отжившим, фактически умершим. Все, получается, были согласны, что прошлой эпохе наступил конец, что вот такие новые времена и надо уступать место. Но это же значит, что уступать надо не просто власть, но и решение судеб тысяч, миллионов людей. С ними–то как? А ответственность испарилась, пришли оцепенение и обреченность.
ГКЧП не могло спасти страну не потому, что у вице–президента Янаева дрожали руки во время известной пресс–конференции. Страна фактически начала разрушаться вместе с разрушением партии. И дело вовсе не в том, что надо было спасать партию, чтобы спасти страну. Партия свое дело проиграла. Дело в другом: альтернативы сложившемуся за 70 лет статус–кво (правовому, политическому, экономическому, иному) в то время выработано не было. Не представляли себе даже очень умные люди, каким образом выстраивать эту альтернативу. Время показало, что практика оказалась и кровавой, и беспощадной, и несправедливой. И оказалась эта практика далеко не такой идеалистической, скроенной по чужим лекалам, либеральной и реализуемой советниками из развитых западных стран. Советники быстро уехали, либерализм ушел на второй план, чужие лекала были объявлены во многом недееспособными, и началось то, что должно было иметь место в этом тяжелейшем 1991 году: работа, черновая работа элит, гражданского общества по выстраиванию новой системы отношений. А как это все назвать — революцией, переворотом, реформой или как–то иначе — дело пятое.
Но время лечит, многие тогда вообще не заметили, что были какие–то проблемы. Многие и сегодня не понимают, что это за дата — 25–летие событий в Москве, после которых распалась страна. Как там у Горького в «Жизни Клима Самгина»? В проруби утонул мальчик, его долго искали, не нашли, и кто–то в толпе спросил: «А, может, мальчика и не было?» Может, не было КПСС, СССР, ничего этого не было?
Советская Белоруссия № 157 (25039). Среда, 17 августа 2016
