Как–то в середине 80–х пригласили меня в минский театр юного зрителя на деловую встречу. Готовился к постановке спектакль по сказке Х.К.Андерсена «Дюймовочка». Позвали меня в качестве автора текстов для будущих театральных песен. В части же музыки уже было получено согласие от одного знаменитого белорусского композитора, написавшего немало ярких музыкальных произведений, которые пела вся страна, включая Аллу Пугачеву.
Да, о такой удаче и мечтать не приходилось. Как это там у Ивана Крылова? «От радости в зобу дыханье сперло!» Поверьте, эти слова были написаны про меня.
В общем, сижу я в кабинете директора театра и слушаю, как тот с композитором ведут неспешную беседу о высоком искусстве.
— Для нас большая честь ваше участие в создании спектакля, — не скрывает эмоций директор. — Мы очень любим вашу музыку! Она прекрасна!
— Да, прекрасна! Спору нет! — соглашается композитор. — Я написал за последние годы много ярких мелодий. Это — настоящие шлягеры! На советской эстраде сейчас царят уныние и серость. Композиторы себя полностью изжили. Про певцов даже говорить не хочется. Порой свою новую песню не знаю, кому и доверить...
— Ну как же?! — изумляется директор. — Алла Пугачева, Валерий Леонтьев, наконец, Иосиф Кобзон?
Композитор мрачнеет. «Знаете, — строго замечает он, — есть одно прекрасное русское слово... Оно про них».
И это слово слетает с композиторских уст, повергая в смущение меня и, кажется, директора театра. В воздухе повисает тягостная пауза. Чтобы как–то заполнить ее, я робко пытаюсь перевести разговор в другую плоскость.
— А как вы относитесь к авторской песне? — спрашиваю я.
По–моему, только сейчас композитор замечает мое присутствие. В его взгляде нет ни удивления, ни какого–либо интереса.
— О какой такой песне идет речь? — переспрашивает он. — Что значит «авторская»?
— Ну, это — Окуджава, Высоцкий... — начинаю я бойко перечислять имена любимых мною поющих поэтов.
— Окуджава?!! — композитор брезгливо кривит губы. — Этот брюзжащий старик? Ой, да кому нужны его песни? Ну разве что кучке вшивой интеллигенции. Вот в моих песнях действительно нуждается весь народ. Что же касается этого хрипатого горлопана с Таганки...
Я уже ничего не слышу. Просто встаю и покидаю кабинет.
После этого неприятного события прошло всего несколько дней. И в моем доме вновь раздался телефонный звонок. Это был вновь директор театра.
— Борис, — радостно кричал он в телефонную трубку, — жизнь продолжается! Композитор отказался от работы над нашей постановкой, и мы сумели договориться... Знаете с кем?
Выяснилось, что за Андерсена взялся еще более прославленный создатель музыкальных произведений, чьи песни пела вся страна, включая «Песняров». Я сильно кочевряжиться не стал. Взял пятисекундную паузу на раздумье и согласился. Мы обсудили с режиссером спектакля все детали, и я взялся за написание примерно двух десятков песенных текстов. Стихи попадали в композиторские руки без моего участия.
И вот настал долгожданный час. Было объявлено о сдаче спектакля министерской комиссии. Здесь я и столкнулся с прославленным композитором, который одарил меня лучезарной улыбкой в ответ на мое «здрасте», но в упор не признал. В общем–то это было вполне естественно. Ведь за время работы над спектаклем наши пути с ним ни разу не пересеклись.
В зале погас свет, раздвинулись кулисы, и зазвучала чарующая музыка. Началась сказка. По ходу спектакля то и дело звучали песенки, которые лихо под музыкальную фонограмму исполняли актеры. Мне нравилось буквально все. Мои стихи слились с музыкой великого мастера и превратились в волшебные песни.
Наконец спектакль заканчивается. Подводятся итоги. Звучат слова о большой проделанной работе, о талантливой режиссуре, замечательных декорациях, актерских находках и, самое главное, об удивительной музыке. Композитор благосклонно принимает похвалу. Он приветлив и скромен. Я только теперь понимаю, каким должен быть настоящий великий мастер.
Несколько недель спустя я отправляюсь в бухгалтерию Министерства культуры, где получаю гонорар в виде 30 советских рублей за каждый текст песни. Поскольку таких песен много — мой гонорар внушителен.
Я весело говорю кассиру, отсчитывающему мне денежные купюры: «Да, негусто! Наверное, композитор недоволен?!»
«Что вы, — добродушно улыбается работник бухгалтерии, — очень даже доволен». И, перейдя на шепот, добавляет: «Вы же с ним проходите по разным категориям оплаты. Он как народный композитор получает по самой высшей категории, а вы как никому не известный поэт по самой низшей».
Я не в обиде. Не в деньгах счастье.
Надо признаться, что рокировка с двумя композиторами позволила мне вновь обрести веру в человека.
И на прощание хочу поведать вам забавную историю о том, как наше сотрудничество над «Дюймовочкой» пригодилось доброму композитору в трудную минуту.
Пару лет спустя со дня сдачи спектакля попадаю я на какой–то «круглый стол», организованный для журналистской братии, и на этом мероприятии присутствует мой любезный маэстро. Следует напомнить, что за окнами в это время вовсю уже бушевала перестройка. Гласность вступила в свои права. Журналисты тогда сильно лютовали, заставляя весь «официоз» оправдываться за долгие годы отсутствия свободы слова и прочего.
И вижу я такую картину. Сидит мой любимый композитор почти под перекрестным журналистским артобстрелом. И летят в него, как снаряды, вопросы типа: «А где вы были, когда музыканта такого–то не пущали на сцену, а песни такого–то композитора не давали в эфир?»
Вижу, тяжело человеку отбиваться. Аргументов в защиту не очень–то хватает. А тут еще вопросец с подковыркой: «А бардам чего дорогу не давали?»
И тут плечи у моего соавтора по «Дюймовочке» расправились прямо на глазах, как крылья затрепетали. Взгляд стал осмысленным и острым. Глянул он в зал и как–то по–ленински, с прищуром, почти с картавинкой прокричал: «Ан нет, товарищи! Песни бардов живут в сердце моем. И примером тому является моя совместная работа с замечательным представителем этой славной плеяды поющих поэтов Борисом Вайханским».
Конечно, я утрирую выражения, прозвучавшие тогда. Но суть сказанного была именно такой. В общем, поставил композитор в тот раз журналистов на место. Меня он, конечно, в зале не разглядел. Но я был горд тем, что имя мое, подобно знамени на революционных баррикадах, гордо трепетало в его музыкальных устах.
