3 августа исполнился год со дня смерти великого русского писателя Александра Исаевича Солженицына
Каждый день в этом году рождались все новые люди, для которых Солженицын будет уже не «великим современником», живущим где-то невдалеке, по соседству, пусть даже и видел ты его только по телевизору, а неизбежной частью школьной программы по литературе, осваиваемой вместе с другой отечественной классикой советского периода – «Тихим Доном», «Чевенгуром» и «Мастером и Маргаритой». Так и вижу будущий вопрос в ЕГЭ для выпускников: «Солженицын – писатель а) XVIII, б) XIX, в) XX века?» Завидная для любого литератора судьба, о которой только и можно мечтать.
Но, кажется, на пороге 90-летия Александр Исаевич и сам осознавал неотвратимость своего грядущего перехода в «классики» и пытался заранее собственноручно рассортировать для потомков тот гигантский, фантастический объем письменных (художественных, публицистических, общественно-политических, личных) текстов, которые были им созданы при жизни. Как впоследствии выяснилось, последние дни Солженицына были потрачены им на подготовку итогового собрания сочинений – 30-томника. Это то главное (естественно, в собрание вошло далеко не все) из его творческого наследия, что писатель предназначал своему будущему читателю. К сожалению, нельзя не признать, что для читателя сегодняшнего (уточню, что говорю здесь даже не о массовом потребителе развлекательного чтива, а именно о вдумчивом, образованном любителе книги) дар великого писателя, скорее всего, окажется чрезмерным, не по его нынешним силам. Сейчас у любителя изящной словесности нет на литературу ни былого свободного времени, ни былых лишних денег, поскольку россияне работают в среднем много больше, а зарабатывают много меньше, чем некогда при советской власти. Так называемая эпоха застоя, когда мы читали Достоевского, Толстого, Гончарова, Бальзака, Шекспира собраниями сочинений, канула в Лету, кажется, навсегда. И осуждать людей за то, что у большинства из них нет ни средств на покупку, ни нескольких месяцев ничем не занятой жизни на прочтение многотомного «Красного колеса» или ряда сборников критики и публицистики Солженицына, в общем-то, язык не поворачивается. Надо полагать, на ближайшие десятилетия нам, даже при самом искреннем стремлении к дальнейшему самопросвещению, придется ограничиваться неким определенным «избранным» лауреата Нобелевской премии. В принципе, «обязательный Солженицын», т.е. минимальный круг его произведений, обязательный для прочтения любым россиянином, считающим себя человеком образованным, был сформирован еще в перестройку: «Рассказы», «Раковый корпус», «В круге первом», «Архипелаг ГУЛАГ». А сравнительно недавно издательство «Вагриус» попыталось все-таки немного расширить данный общеобразовательный набор: к вышеназванному добавились сборник тюремно-лагерных произведений 40-х годов «Дороженька», книжка повестей и рассказов «Колокола Углича», включающая и прозу 90-х годов, книга публицистики «На возврате дыхания» и нашумевшее двухтомное исследование «Двести лет вместе». Наверное, и этот список нельзя считать окончательным, но и «вагриусовское» мини-собрание дает достаточно широкую ретроспективу творчества крупнейшего отечественного прозаика второй половины ХХ века. Любознательный читатель получает возможность проследить всю систему взглядов автора по принципиальнейшим проблемам бытия в ее становлении и развитии, от момента написания первых произведений до наших дней, и попытаться задуматься над теми вопросами, с которыми жизнь и творчество Солженицына неразрывно связаны. Возможность, которую нам обязательно следует использовать – и не столько из уважения к уже ушедшему, а прежде всего для себя самих, для собственной пользы. Потому что, сколь ни казался бы многим из нас Солженицын кем-то из далекого прошлого, устаревшим и скучным, в лучшем случае способным пробудить сухой академический интерес, в обозримом будущем трудно найти писателя, чьи произведения были бы более актуальны и необходимы нам сегодня. И, в частности, из-за его собственного, неповторимого, отличного от других взгляда на мир. Во всем соглашаться с ним совершенно не обязательно, но вот знать требуется, чтобы наконец выбраться из череды бесконечных социальных потрясений – к нормальному, более-менее человеческому образу жизни. Ведь теперь, спустя почти 20 лет после августовских событий, мы можем с твердой уверенностью констатировать, что и средства, и цели снова оказались не те и что надо опять, заново переосмыслять прошлое и настоящее. Скажем, один из самых важных и сложных вопросов, который поставил перед собой XX век, – это отношение к насилию. Десятки тоталитарных мировых режимов, возникавших на протяжении всего столетия, десятки, сотни миллионов их жертв с каждым годом увеличивают на планете количество сторонников принципа непротивления злу насилием, идеи, что бороться со злом можно лишь добром, а добро не может быть с кулаками. У нас подобные взгляды постепенно тоже, по крайней мере в демократических кругах, одерживают победу. Гуманистическая российская мысль переосмысливает опыт не только Октября и 70-летнего периода советской власти, но и всю российскую историю вообще, отвергая, в частности, как неверную и порочную революционно-демократическую традицию, идущую от Радищева и декабристов. Одним из провозвестников, основоположников подобного взгляда на русскую историю, переоценки былых революционных кумиров считается А.И. Солженицын. И вроде бы справедливо. Да, провозвещал, да, переосмыслял, да, осуждал, и еще как осуждал. С каким пылом, силой, убедительностью! Но вот подобен ли он другим в своем осуждении? «Через сто лет после зарождения русского революционного террора мы уже без колебаний можем сказать, что эта террористическая мысль, эти действия были жестокой ошибкой революционеров, были бедой России и ничего не принесли ей, кроме путаницы, горя и запредельных жертв». Не правда ли, чувствуется разница между этим высказыванием Александра Исаевича и тем, что мы сейчас регулярно читаем в прессе и слышим по телевидению? Революционеры совершают преступление и потому, что убийство – это само по себе преступление, и потому, что их средства неизбежно ведут к еще большей крови, с высоконравственных, глубокоморальных позиций утверждают нынешние противники насилия. Революционеры совершают страшную ошибку, когда их средства ведут к еще большей крови, утверждает с сугубо утилитарной позиции бесспорно высоконравственный и глубокоморальный Солженицын. Коренное отличие Солженицына от его современников заключается как раз в том, что он – последний великий русский революционер XX столетия и, углубляясь в историю, не со своими противниками он полемизирует, а с предшественниками. Что отнюдь не снижает накал полемики. Не за то, что они так борются с противником, осуждает своих предтеч писатель, а за то, что так – не с тем противником. И постоянно им достается – за неумелость, за недостаточность конспирации, за выдачу товарищей на допросах, за прошения о помиловании, о смягчении участи (Радищеву, декабристам, народовольцам, эсерам, большевикам – в разных местах во всех трех томах «Архипелага»). То, что главный враг, враг жизни писателя – большевизм, общеизвестно. Но вот строки, посвященные мужественной смерти… Бабушкина: «Он знал, на что шел. Не скажешь этого о кроликах, нас». Вспомним ставшую хрестоматийной, изучаемую уже и в школах отдельную главку о Сталине в романе «В круге первом». Вождь едет в Музей революции, где видит портреты Желябова и Перовской. Два предполагаемых наиболее типичных хода в дальнейшем развитии событий у современных проповедующих идеалы гуманизма романистов: 1) Сталин ведет внутренний диалог с революционерами, доказывая последним тождество своих убийств с совершенными ими, и объявляет себя их самым последовательным учеником; 2) портреты заговорили и, чувствуя свою страшную, неизбывную вину за Октябрьский переворот, Ленина и Сталина, хриплыми голосами проклинают себя и главного продолжателя своего дела, доведшего их принципы до логического завершения. Не то у Солженицына. «Их лица были открыты, бесстрашны, их взгляды неукротимы и каждого входящего звали: «Убей тирана!» Как двумя стрелами, пораженный двумя взглядами народовольцев, Сталин тогда откинулся, захрипел, закашлялся и в кашле пальцами тряс, показывая на портреты. Их сняли тотчас. С того самого дня Сталин и приказал строить себе в разных местах убежища и квартиры…» Эти слова о Желябове и Перовской, думается, прорвались у писателя не случайно. Из всех деятелей русского революционного лагеря XIX века именно к народовольцам оказывается типологически близок яростно осуждавший их за последствия проводимого ими террора тираноборец Солженицын. И хотя он не раз отмечал в «Архипелаге» то общее, что было в программах народовольцев и большевиков, сливать в одно-два принципиально разных исторических явления Александр Исаевич не стал. «Что воля, что неволя, все одно», – это уже для окончательно свихнувшейся, готовой осудить даже сопротивление хулиганам на улице как неправильное, ведущее к дальнейшей эскалации насилия нашей таким образом борющейся с фашизмом и тоталитаризмом мятущейся демократической мысли. Народовольцев вспоминают преимущественно как цареубийц. Но, как ни странно, у них этот пункт программы главным не был. Главным для них, как и для Солженицына, было другое – достижение политической свободы и создание зрелого гражданского общества. И дело жизни писателя – донесение правды о безвинно погибших и пострадавших, о палачах и убийцах и через подцензурную прессу, и любыми другими, в том числе и нелегальными способами, – один из серьезнейших пунктов программы народовольцев. Но схожи они не только по убеждениям, повторяются даже некоторые этапы жизненного пути. И Солженицын, и народовольцы, начав с критики существующей при них системы, пришли к выводу о невозможности ее исправления без создания революционной организации. Среди бумаг арестованного Солженицына была «Резолюция № 1». «Даже без всякой следовательской натяжки это был документ, зарождающий новую партию». И он, и они сели, если судить по законам демократического государства, ни за что: за разговоры с друзьями, за сочинение бумаг, плюс у народовольцев (тогда – просто народников) еще и безобиднейшие хождения в народ, работа учителями и фельдшерами, организация митингов. И он, и они, мужая в тюрьме, видя гибель ни в чем или мало в чем повинных людей, начинали одобрять террор в принципе, главным образом как средство самозащиты. «Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник, идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым?..» Упомяну о еще одном сходстве: политические заключенные и при царизме, и при советской власти пытались отстоять свое человеческое достоинство в тюрьмах и на каторге от уголовников и от надзирателей приблизительно одинаковыми методами, в том числе и путем физической расправы. Конечно же, феномен Солженицына – не только и не столько в его сходстве с борцами за свободу прошлого и позапрошлого веков. А прежде всего в том, что его революционность, казалось бы, окончательно сброшенная с корабля истории общими усилиями «демократической альтернативы» в начале 90-х, после двадцатилетней реализации оной собственных идей на практике обратно возрождена из пепла и оказалась в конечном счете куда более плодотворной. «Нет любому насилию», доведенное до полного абсурда, когда, по сути, осуждается только насилие ответное, было, как и всякая абсолютная идея, куда менее разумно, чем вроде бы наивная солженицынская формула: «Волкодав прав, а людоед нет». И пока существует насилие, должно быть и разумное сопротивление этому насилию. И еще. Сейчас, в канун, к сожалению, новых серьезнейших общественных потрясений, причем захвативших не только нашу страну, но и весь мир, не менее его книг нам становится важен и личный пример Солженицына. Последний великий русский революционер появился и сформировал себя как личность в эпоху, категорически отрицавшую саму возможность появления революционеров и борцов, и подтвердил своей жизнью одну, казалось бы, опровергнутую историей идею революционеров XIX века: о героической личности из народа, способной если не изменить ход истории, то, по крайней мере, в одиночку повлиять на ее развитие.
