Он ухаживал за этой девятнадцатилетней красавицей долгих два года. Конечно, были они совсем разные — утонченная интеллигентная Римма и обыкновенный сельский паренек Коля. Хотя на Минской междугородней телефонной станции он был не просто работником, а секретарем комсомольской организации, все были уверены: Римме он не пара. Слишком хороша, да и по девушке видно, не его полета птица.
Тургеневская девушка
Через долгих пятьдесят лет мы с Риммой Игоревной рассматриваем пожелтевшие фотографии. С них смотрят нарядные дамы в шляпках, усатые офицеры.
— В девичестве я — Власова. Моего предка в Белоруссию еще Петр I прислал. Эта фамилия впоследствии стала здесь известной и уважаемой. Например, Александр Власов был первым редактором “Нашей нивы”, а родная сестра моего отца была замужем за Брониславом Тарашкевичем. У нас была и до сих пор есть большая, дружная семья, много родственников в России и даже за границей. Папа, например, вообще уроженец Варшавы. Этот факт, как и то, что мы жили на оккупированной территории, мне порядком мешал в школе, когда приходилось заполнять анкеты. Но стыдиться родных мне никогда не приходило в голову. В семье было в почете уважительное отношение к образованию, а папа еще в детстве прочел нам с братом все 30 томов Диккенса. Дедушка в совершенстве знал несколько языков и французскому и немецкому учил потом свою внучку — нашу Олечку.
Война и дети
Во время войны судьба разбросала Власовых так же, как и тысячи других семей. Вместе со всеми они пытались уйти от пожаров в глубь страны, но дошли только до Смиловичей. Дальше дороги не было — Белоруссия была оккупирована. Возвращаться было некуда. Сгорел во время бомбежки уютный семейный дом в Минске на улице Суражской, где в теплом свете лампы под абажуром вслух читали Диккенса. Детство кончилось.
— Мы поселились у бабушки, которая жила в районе нынешнего Комсомольского озера. Она и мама пешком ходили в Ивенец — меняли сохранившиеся вещи на продукты. Ведь надо было что-то есть самим и кормить детей. Еда была самой большой ценностью. Помню, как к нам в дом стал стучаться немецкий солдат. Взрослые были в отлучке, а мы с младшим братом так перепугались, что залезли под кровать. Открыть дверь даже не подумали, ведь наши как раз только вчера вернулись из деревни с продуктами. Заберет — все умрем с голоду. Я была самая старшая. Решила: будь что будет, надо стоять насмерть. Откуда силы взялись — выскочила в коридор, подперла спиной дверь. Стою, сердце колотится как бешеное, так страшно!...
С более поздней фотографии смотрит настоящая “тургеневская девушка” с тяжелыми темными косами.
— Это уже 1955 год, мне 19 лет. В то время я работала на Минской междугородней телефонной станции. Вот из-за этих кос Коля меня и приметил, — смеется Римма Игоревна. — Он был старше меня на пять лет, и, по правде говоря, я серьезно к нему не относилась. Мы, наверное, были слишком разные.
Свой среди чужих
Что могло быть у них общего? Ответ на этот вопрос, наверное, нужно искать не здесь, а там, где души людей предназначаются друг для друга. Два года он ходил за ней как тень, и случилось чудо. Молчаливый, застенчивый, но незаменимый во всех делах парень вдруг стал настолько своим в семье Власовых, что Римма посмотрела на него другими глазами. В нем была та доброта и душевная теплота, которая неизменно влечет к себе людей. Да и он прикипел душой к шумному, веселому семейству так, как может привязаться к чужой семье только человек, навсегда потерявший свою.
— Тогда было не принято задавать много вопросов, особенно про такие вещи, — вспоминает Римма Игоревна. — Не так давно кончилась война, у многих никого не осталось в живых, зачем бередить чужую боль?! Конечно, мы знали, что вся семья Коли погибла. Но только через два года, когда были уже женаты, он решился рассказать мне все.
Возьму твою боль
...Родных у Коли Гириловича было много. Жили они все в небольшой деревеньке под названием Дальва на Логойщине. 19 июня 1944 года, всего за десять дней до освобождения Белоруссии, ее сожгли вместе с людьми. Из 44 жителей 17 носили фамилию Гирилович. Мужчин было всего двое — восьмидесятилетний дед Куприян и отец Коли. Остальные — женщины и дети. Коле тем страшным летом было всего 13 лет. В живых остался он один.
— Эта тема не была для нас с ним запретной, ведь нужно же человеку с кем-то разделить свою боль. А ближе меня у него, получается, никого и не было, — говорит Римма Игоревна. — Чаще всех он вспоминал своего деда Куприяна. Как тот заставлял его есть яблоки. Говорил, чтобы зубы были здоровыми и крепкими. И вы знаете, ведь Коля действительно очень яблоки любил и, между прочим, ни разу за всю жизнь серьезно не обращался к стоматологу. Конечно, вспоминал маму, отца, братьев. Это было для него очень тяжело.
С того самого момента, как муж рассказал ей о страшной правде своей жизни, Римма, не колеблясь, разделила с ним ту часть ноши, которую могла. На первую заработанную вместе приличную зарплату Гириловичи поставили на месте трагедии металлическую ограду и памятник. С тех пор их жизнь проходила в постоянных разъездах между Минском и Дальвой.
Невозможно забыть
— Я иногда шутила, что к пенсии кто-то приходит с дачей и машиной, а мы — с мемориалом, — говорит Римма Игоревна. — Но это, конечно, только шутка. Для нас, для Коли сохранить память об этой трагедии было очень важно.
Всю жизнь Николай Петрович писал свою книгу воспоминаний. Чтобы люди, которых он помнил живыми в этот страшный летний день, оставались в людской памяти. Трудно даже представить, что испытал этот, в сущности, маленький мальчик в тот страшный летний день. Ведь разве это возраст — 13 лет для того, чтобы стоять во дворе пылающего дома над обгорелым до неузнаваемости трупом мамы, которая еще пару часов назад ласково улыбалась тебе, сонному, отправляя за деревню пасти коня, ерошила волосы и целовала в макушку! Разве это возраст для того, чтобы потерять голос от крика, обнаружив, что телом своим она прикрывала от пуль твоего младшего братишку! Теперь тоже мертвого. Разве в 13 лет человеку по силам не сойти с ума от того, что все, кого он знал и любил, не просто умерли, а сгорели заживо, запертые все вместе в тесной деревенской хате?! Десять дней только дожди и ветры шумели над деревней, разнося по округе тяжелый, страшный запах гари и смерти. На одиннадцатый день, когда жители соседних деревень опускали земляков в братскую могилу, осиротевшего мальчика с пепелища унесли на руках почти без сознания.
Николай Петрович, по воспоминаниям друзей и родных, был очень спокойным, мягким и доброжелательным человеком. Никто не припомнит, чтобы он даже повысил на кого-нибудь голос. Но есть вещи, которые каждый носит в себе.
— Однажды, уже по прошествии многих лет, мы приехали из Дальвы как обычно, — вспоминает Римма Игоревна. — Сидим на кухне с сестрой, разговариваем. И вдруг слышим, как Коля в соседней комнате плачет. Громко так, навзрыд, как ребенок. Вы знаете, когда через много лет в Беларусь стали приезжать немецкие волонтеры, мне кажется, ему было очень тяжело общаться с ними. Он все думал: а вдруг это сын или внук тех самых, кто его близких убил, а он с ними сидит за одним столом. Он был очень добрым человеком, но есть вещи, которые невозможно забыть.
Чтобы помнили
“...Моя родная любимая деревня! Она навсегда вписана в моем паспорте, в моем сердце... Мысленно окидываю взглядом ту, живую еще Дальву. Вижу двенадцать хат, стоящих по обе стороны неширокой песчаной улицы. Нет больше тех хат... Там, где были они, — пепелища сожженных домов, обгоревшие и полуразрушенные печные трубы в зарослях колючего шиповника и бурьяна” — так писал о своей родине уже будучи взрослым Николай Петрович Гирилович.
— Мы очень часто приезжали на место бывшей деревни — оградку на могиле подправить, за памятником присмотреть, — говорит Римма Игоревна. — В 1969 году состоялось торжественное открытие большого мемориала в Хатыни. Для “кладбища деревень” он подготовил специальную капсулу с родной землей. Дальва была последней, 186-й деревней, сожженной фашистами в Белоруссии. С этих пор мысль о том, чтобы увековечить память о своих земляках, стала для него главной в жизни.
Всенародная стройка
Говорят, он умел объединять вокруг себя людей и добивался того, чего хотел. Может, потому, что никогда не просил ничего для себя лично? Мы пьем чай с Риммой Игоревной и ее дочерью Ольгой. Она специально прилетела домой из Австралии.
— Сейчас у нас все расписано буквально по часам, — говорит Римма Игоревна. — Нужно еще успеть приготовить поминальный стол. Одних бутербродов нарезать штук двести — для всех, кто захочет прийти или приехать к мемориалу. Так у нас заведено — в годовщину трагедии обязательно устраиваем поминки в Дальве.
За время строительства мемориала Гириловичи успели обзавестись огромным количеством друзей. Кто-то считал их чудаками, кто-то просто странными людьми. Но маниакальное упорство, с которым Николай Петрович буквально пробивался в чиновничьи кабинеты, а Римма Игоревна его поддерживала, не могло не вызывать уважения. В 1972 году в Белорусском государственном театрально-художественном институте был объявлен конкурс на лучший проект памятника Дальве. Победителем его оказался третьекурсник отделения скульптуры художественного факультета Владимир Теребун — ученик знаменитого скульптора Андрея Бембеля.
— Нам помогало столько хороших, замечательных людей, что всех не перечислить, — волнуется Римма Игоревна. — Долгие годы, еще когда не было мемориала, за братской могилой ухаживали школьники семилетней школы из соседней деревни Прусевичи. В то время, когда все начиналось, Николай Петрович уже работал на Гостелерадио БССР.
Комсомольцы-радийщики взялись за проблему всерьез. Например, перечисляли на строительство мемориала деньги, заработанные от самодеятельных концертов. Во время стройки в Дальве работали и они, и пионеры, и активисты Логойского райкома комсомола, работники местного совхоза “Искра” и даже воины Плещеницкого гарнизона. Такая вот была “всесоюзная” стройка.
Мама и Володя
— Приходилось, конечно, выкручиваться со стройматериалами, — вспоминает Римма Игоревна, — не все можно было достать. Например, вот эти гранитные плиты, что сейчас составляют постамент, достались нам со строительства Минского метрополитена — был излишек. Были и потери, очень болезненные для Коли. Например, в то время когда по всей стране прокатилась волна краж цветных металлов, кто-то снял с монумента все медные памятные плиты с именами погибших. Коля как увидел все это, попал в больницу. Варвары хотели срезать даже памятник маме, но не смогли, наверное...
Я слегка теряюсь: при чем тут мама? Только потом вспоминаю, что в центре мемориала памятник — фигура матери и обнявший ее колени маленький худенький мальчик. Гириловичи считали и считают эту скульптуру изображениями Анны и Володи — матери Николая Петровича и его маленького брата. Поразительно, что этот вариант монумента выбирали вовсе не они, а художественный совет университета. Судьба? Кстати, именно Анной, в честь бабушки, погибшей в “огненной деревне”, назвала свою девочку их дочь Ольга.
В 1973 году состоялось торжественное открытие этого, безусловно, народного памятника. Звучали речи, музыка и стихи...
“...А я стоял и думал: пусть никогда никому из вас не доведется пережить то, что пережил каждый, кому выпала судьба родиться 40—50 лет назад. Пусть никто из вас никогда не узнает, что такое война! Слезы сдавили мне горло. В людях, которые стояли лицом к памятнику, я вдруг увидел свою мать, отца, братьев, деда, тетку Анну, тетку Зинаиду, бабку Кастусю... Увидел всех, кого я знал...”
Уже три года, как ушел из жизни последний выживший в деревне Дальва мальчик Коля — Николай Петрович Гирилович. Таким он запомнил тот день.
