Польша больше чем соседка

Интеллигентские кухни

У всемирно известного режиссера Кшиштофа Занусси большое поместье в пригороде Варшавы. Когда я, сойдя с пригородного автобуса, прошагала километра полтора вдоль кромки поля, наслаждаясь прекрасным летним днем и радостно удивляясь, что вот же совсем рядом с бурлящей столицей, а тут тебе тишина и покой, толкнула дверь, работавшие в саду люди уточнили: а ждет ли вас пан Занусси? Надеюсь, что да. Впустили. Жена его Эльжбета, не говорящая в отличие от мастера по–русски, объяснила, где найти режиссера, и махнула рукой в глубь дома. Я пошла закоулками и лесенками. Дом впечатлил своей схожестью одновременно со сказочным лабиринтом и средневековым замком: тут лестница, там башенка, здесь собака рычит (у Занусси, как потом выяснилось, девять собак). Поднимаясь по лестнице, вижу внизу зимний сад — как объяснит позже хозяин, в нем он частенько устраивает репетиции спектаклей. Кабинет режиссера... Мечтала бы я иметь когда–нибудь хотя бы подобие такого кабинета! С огромным столом, полками, заставленными книгами и бумагами, с неизбежными ввиду высоты этих книжных полок лесенками. И вот посреди этого творческого беспорядка и великолепия он — седовласый, мудрый, с живыми глазами, глубоким голосом, прекрасно говорящий по–русски, физик и философ по образованию, кинематографист по призванию. Но не о кинематографе будем мы с ним говорить. Начали с терминологии, потому что термины для философов (а по образованию я тоже философ) имеют значение.

Варшава. В Старом городе.

— Вы родились еще в независимой Польше, но ваши молодость и становление произошли при социалистической Польше.

— Коммунистической.

— Вы предпочитаете называть ее коммунистической?

— Не только мы называем, весь мир так называет, кроме коммунистов (усмехается). На Западе социализм там, где социалистическая партия у власти. А у нас не социалистическая партия была у власти, а коммунистическая, так что это было время коммунизма. Скандинавские страны, Германия была социалистической, но это другие слова. Социализм для шведов — это не то, что для советских. Мы употребляем одни и те же понятия, но они другое обозначают.

— А мы говорим «социалистическая».

— Но это ошибочно. Это вы говорите по–советски.

— Экономика Польши из всех бывших социалистических, простите, коммунистических стран...

— (Смеется.) Спасибо.

Кшиштоф Занусси.

— ...Выглядит лучше, чем у остальных.

— Как кажется. Партия, которая сейчас при власти, говорит, что сейчас будет хорошо, а было плохо. Я боюсь, будет наоборот. Но в любом случае у нас создался средний класс, и это самое главное. И что Польша стоит на среднем и малом производстве. Это огромное достижение «Солидарности», что этого добились. Я больше скажу, потому что это полезно напоминать. Если считать Польшу за последние 25 лет успешной страной, мы этого успеха добились частично и потому, что уже в 1970–е годы интеллигенция сидела и болтала: а что бы мы сделали, если бы у нас была власть? Мы в это не верили и думали, что при нашей жизни этого не произойдет. Мы говорили о том, чего бы мы хотели — какой закон, как построить школу, как построить университет, как построить министерство культуры, чем оно должно заниматься, а как оно выглядит в разных странах. Кто поехал во Францию, Великобританию, Италию, тот привозил нам новости, привозил законы, переводили — как это устроено. Сколько власти отдать местным людям, чтобы не было, как на юге Италии, где на 50 лет один мэр и та же самая мафия. Значит, центральная власть должна быть в состоянии снять мэра маленькой деревни. А с другой стороны — как его сделать независимым от центральной власти, чтобы он решал, местные жители знали, кому позвонить, если дырка в шоссе, и сказать: «Я за тебя голосовать не буду, если эта дырка до зимы не будет заделана». То, что у нас не появились олигархи, это тоже огромное достижение, и это не случайно. Просто принципы приватизации были другими. К счастью, на этих кухнях мы такие способы придумали, что они там лучше или хуже, но все–таки это прошло в пользу среднего класса, а не в пользу десяти очень богатых людей.

Интересно, что несколько дней спустя я встретилась в Варшаве с одним из самых известных польских художников Леоном Тарасевичем, этническим белорусом, и у нас зашел разговор о среднем классе. Тарасевич сказал как отрезал (художники в Польше, что Занусси, что Тарасевич, люди резкие, поняла я тогда, но твердо стоят на своих принципах): 

— Трэба было зрабiць такiя законы, каб гэты сярэднi слой мог iснаваць, бо ён утрымоўвае галерэi, ён утрымоўвае мастакоў. А дзяржаўна не можна гэтага стварыць. Нiяк.

— Тры днi таму назад я сустракалася з Кшыштафам Зануссi, i ён гаварыў, што ў Польшчы ёсць сярэднi класс i што гэты сярэднi класс ёсць выснова дэмакратыi.

— Няма. Яму так здаецца. Ён, можа, не жыве адкрыта, ён ужо старэйшы чалавек. Але гэта такая сярэдняя... Няма такой энергii, якая тварыла бы гэты слой сярэднi. Гэта людзi, якiя штось пачынаюць, прадпрымальнiкi — машыны пакупаюць, дамы будуюць сабе.

Леон Тарасевич

И тут я поняла, что Занусси и Тарасевич средний класс, который, несомненно, есть основа демократии не только в Польше, но и в любой другой стране, понимают по–разному. Занусси радуется тому, что есть большой слой людей со средними доходами, хорошим образованием, своим, пусть небольшим, бизнесом и определенным уровнем материального достатка. Люди, которым есть что терять, а потому они будут отстаивать демократию и либеральные свободы — личные, политические и экономические. Средний класс, который нужен Тарасевичу (и наверняка другим художникам) — это люди, которые, имея достаток, за который так ратует каждое польское правительство, начиная с Леха Валенсы, интересуются искусством, ходят в музеи и галереи, покупают картины. Пока, верю я Тарасевичу, такого среднего класса в Польше нет. Хотела бы я знать, в какой из бывших социалистических стран (пока меня не слышит пан Занусси, вернусь к привычной терминологии) такой класс есть. Леон Тарасевич с... не знаю даже, как описать выражение его лица (брезгливость, может быть?), рассказывал, как соседи в деревне Валилы, где он живет, показывали ему только что построенную баньку. Гордились: красавица! Ему это отвратительно: «А кожны там паказвае, якiя грошы ў гэта ўсадзiл, якая кафля, гэтыя ўсе прылады–непрылады. Гэта не ёсць сярэднi клас. Сярэднi клас — гэта каторы сутнiчае ў стварэннi iдэяў, гэта не ёсць людзi...», которые хвастаются банями, заканчиваю я его мысль. — «Так». Вспоминая этот разговор с Леоном Тарасевичем, человеком колоритным (полное интервью с ним читайте в следующих материалах польского цикла), я думаю о том, что, наверное, это и хорошо, что они понимают средний класс по–разному. То, как его видит Занусси, — это первый этап, то, каким его хочет видеть Тарасевич, — следующий шаг. И когда–нибудь он будет сделан. А я возвращаюсь к разговору с Кшиштофом Занусси.

— Несколько лет назад вышел фильм Анджея Вайды «Валенса». Лех Валенса приезжал в Карловы Вары на кинофестиваль представлять этот фильм. Он сказал тогда интересную вещь, что в Польше есть вся структура демократии, но сама демократия находится под угрозой.

— Я бы сказал, что демократия всегда находится под угрозой. Это правда, я думаю, что Валенса сам как президент... он признал потом, что боролся за демократию, жизнью для нее рисковал, а потом, когда ее добился, уже как президент часто хотел сам все решать и никого не спрашивать. И не уговаривать своего избирателя.


В доме кинорежиссера.

— Это природа власти?

— Я думаю, что природа человека.

— Часто говорят, что власть портит.

— Да.

— А абсолютная власть портит абсолютно.

— Абсолютно.

— Это тот случай?

— Нет. Валенса абсолютной власти никогда не имел. Но это опасно, если человеку дать такую абсолютную власть. Не знаю примеров, чтобы это было в пользу. Это только в крайних моментах, когда война, когда решительный момент, бывает, что без сильной, абсолютной власти страна теряется. Но как принцип общество сильно не сильной властью, общество может быть сильным только консенсусом, согласием.

Адам Михник, один из лидеров «Солидарности», учредитель и главный редактор одной из самых популярных в стране «Газеты выборчей» говорил: «Мы оказались не слишком готовы к власти, она пришла неожиданно: еще в мае 1989 года ничего не было, а в августе Мазовецкий уже стал премьер–министром. Мы упустили этот момент».

Возвращаюсь к разговору с Кшиштофом Занусси.

— В Польше было движение «Кино морального беспокойства». Почему польские режиссеры беспокоили тогда и продолжают до сих пор беспокоить общество? И почему в коммунистической Польше такое кино было возможно, а в СССР нет?

— Знаете, это имеет теологические корни. В православии напряжение между реальностью и идеалом гораздо более сильное, чем в средиземноморском католицизме. Поэтому у нас романтизм возможен, а Россия романтизма никогда не имела. Романтики — это юродивые, они как будто имеют вид сумасшедших, потому что идеал так далеко, так высоко надо подняться, что это человечески невозможно. На Западе у нас есть эта наивная вера, что человек может очень высоко подняться, мы больше в это верим, и поэтому романтический герой — это тот, кто борется, даже если ему придется проиграть. Но для идеала он пожертвует собой.

— А мы, значит, больше циники? — спрашиваю я, вспоминая героя Никиты Михалкова в «Персоне нон грата».

— Нет, это не цинизм, это ошибка, это, может быть, даже более реалистичный подход, который знает, что идеал недоступен. А мы надеемся, что он чуть–чуть доступен. Мы много говорили об этом с Андреем Тарковским, это было одним из главных сюжетов наших разговоров. Но я думаю, что романтизм был мечтой, чтобы все–таки соблюдать мораль. Американцы в этом смысле романтики, у них вера, что можно жить по принципам Евангелия, очень сильна. Европа столь сильно в это уже не верит. Мне кажется, что на востоке даже надежды на такую жизнь уже почти нет, это только если святой, юродивый.

— В Советском Союзе все польское было очень популярно — от духов «Пани Валевска» до кино. Чем, на ваш взгляд, это можно объяснить? Или это была привлекательность внутренней польской свободы, которой у нас не было?

— Говорили тогда, что из всех бараков соцлагеря самый веселый — это Польша. У нас с цензурой было легче, все советские экскурсии когда приезжали, бежали смотреть американские кинокартины, они первыми появлялись у нас. Покупали джинсы — у нас были джинсы, которые в Союзе трудно было тогда найти. Так что были такие моменты, которые добавляли нам немножко этих аттракционов, мы были более аттрактивные.

* * *

Услышав про «самый веселый барак», сначала я подумала о том, а знаком ли режиссер Занусси с бывшим членом Политбюро ЦК ПОРП Станиславом Чосеком, который говорил мне эту же фразу, причем и у Занусси, и у Чосека она прозвучала одинаково — с веселой иронией по отношению к себе и долей превосходства по отношению к почившему Советскому Союзу. Но принадлежит эта фраза любившему Польшу и часто сюда приезжавшему Булату Окуджаве: «Из всего социалистического лагеря Польша — самый веселый барак». Кстати, несколько лет назад в городе Гайновка недалеко от границы с Беларусью, в котором две белорусские гимназии, три православные церкви и лишь один костел, а 70% населения — этнические белорусы, начали проводить музыкальный фестиваль, посвященный Булату Окуджаве. Я на этом фестивале была, мне понравилось: пели барды из России и Беларуси, Польши и Чехии, вдова Булата Окуджавы выпускала в небо воздушные шарики («Девочка плачет, а шарик летит»). Поэтесса и бард из Беларуси Ольга Залесская, не говорящая по–польски, обращалась к до краев наполненному амфитеатру: «А вы понимаете по–русски?» По–русски в Гайновке понимают все. И песни Окуджавы поют все. Лидия Саевич, мама польского коллеги, с которым я много лет дружила в Пекине, прошептала мне на ухо: «Да у нас тут по–русски если не говорят, то понимают все, даже католики». Разницу определяет не национальность, а религия, поняла я в этот момент.

Анджей Вайда на съемках «Катыни».

И, конечно, идеология. Отношение к Советскому Союзу когда–то, отношение к России (да и к Беларуси тоже) сейчас, особенно у польской творческой интеллигенции, — это потрясающая смесь любви и... мягко говоря, нелюбви (а более сильных слов я не хочу употреблять). Анну Герман обожали и продолжают любить в странах бывшего СССР и почти не знают в Польше, считая «советской» певицей. Или вот, например, еще один всемирно известный польский режиссер — Анджей Вайда. Живший, кстати, по соседству с Кшиштофом Занусси. Последовательный антикоммунист, сын расстрелянного в Катыни офицера, сенатор польского сейма, председатель Совета по культуре при президенте и... кавалер российского ордена Дружбы. Он прославился снятым в 1958 году фильмом «Пепел и алмаз», в котором рассказывал, как «проклятые солдаты» (о них речь пойдет в нашей следующей публикации) убили коммуниста, а в 2007–м показал посвященный памяти отца фильм «Катынь». «Мы хотели, чтобы этот фильм был обращен к друзьям, с открытостью и надеждой на взаимное понимание. Этот фильм выступает только против одного — против советской системы, которую воплощал Сталин. Почему мы должны обо всех советских людях, которые воевали, думать плохо?» — говорил режиссер. Между прочим, орденом Дружбы Россия наградила его уже после «Катыни» — в 2010 году, с формулировкой «за большой вклад в развитие российско–польских отношений в области культуры». И режиссер эту награду принял.

Как задолго до режиссера Вайды принял советский орден Дружбы народов активно у него снимавшийся и в СССР очень популярный актер Даниэль Ольбрыхский. Впрочем, снимался Ольбрыхский не только у польских режиссеров, но и у советских. Что не мешало ему быть в душе антикоммунистом и антисоветчиком, в чем он и признавался позднее: «В советское время я был активным членом «Солидарности», в самом ее эпицентре — Гданьске, подписывал письма против власти. Мы дружили с Лехом Валенсой, когда еще он был рабочим и никто подумать не мог, что он станет президентом. В 1980–х в Польше для меня не было работы. По телевидению меня не показывали. Мои зарубежные фильмы — «Жестяной барабан» и «Диагональ слона» — получали «Оскаров», а на родине об этом не написали ни слова. Только когда Элем Климов (тогда председатель Союза кинематографистов СССР. — И.П.) позвал меня на Московский кинофестиваль в 1989 году, в Польше для меня все запреты кончились».

2007 г. Даниэль Ольбрыхский и Никита Михалков на Московском кинофестивале

Вот эта, скажем так, полная противоречий внутренняя жизнь польской творческой интеллигенции занимает меня чрезвычайно. Кшиштоф Занусси признавался, что с самого детства отец учил его, что нельзя верить тому, что в школе рассказывают на уроках истории, например. Тяжело ли было жить такой двойной жизнью? «Конечно, была такая шизофрения. Но удавалось с этим жить, потому что большинство так жили. Это была определенная сложность, но это была борьба, чтобы вообще прожить», — признался Занусси.

Борьба, которая, кажется, в Польше никогда не закончится. «Зло никуда не исчезает, — говорит актер Даниэль Ольбрыхский, который сегодня активно выступает против правительства. — Это демократически избранный ужас. Надеюсь, что его также демократично можно будет и убрать со временем (помните, именно об этом говорил бывший член Политбюро ЦК ПОРП Станислав Чосек? Никаких майданов — только выборы.). Сегодня правит партия, чья политика основана на ненависти к людям, которые думают иначе, чем они. Они яростно настроены против интеллигенции, глубоко националистичны и шовинистичны». Когда я прислушиваюсь к хору голосов польской творческой интеллигенции, я понимаю, что они — плоть от плоти истории яростно борющегося народа. С одной стороны, это хорошо: интеллигенция и должна быть неуспокоенной, должна нащупывать проблемы и пытаться находить для них решения. С другой — ее яростное размежевание — показатель болезненно разделенного общества. Мысли об этом настраивают меня на философский лад, и я предлагаю Кшиштофу Занусси (нет, я еще не покинула его кабинет, похожий на сказочный замок) вернуться к истокам — к философии.

1971 г. Даниэль Ольбрыхский, Барбара Брыльска и Анджей Вайда.

— Что важнее: обрести смысл жизни или быть счастливым? И всегда ли человек, обретающий смысл жизни, счастлив?

— Счастье — это благосостояние (состояние благости. — И.П.). Лучше всего этого добиться с помощью наркотиков, я иногда с издевкой советую всем молодым: берите наркотики, будете счастливы, умрете рано. Для общества это удобно: не нужно платить пенсию. И это простой ответ, что есть счастье. А если не та дефиниция счастья, не благосостояние, значит, надо сказать другое. Нужно догадаться, к чему в жизни я призван. Меня могло не быть, а я есть. И выполнять свою роль. А по дороге будешь счастливым, несчастливым — это не самое главное. Смысл в жизни — это самое главное. Если я знаю, почему я живу, или чувствую, что это чему–то служит, однажды буду счастливым. Потом не буду — будет болеть зуб, я буду несчастным. Но это часть жизни. Опасно так концентрироваться на счастье, потому что это ведет к гедонизму, чтобы мне было приятно. Ну так бери наркотик. Или водку.

— Какая самая большая радость в вашей жизни и самое большое разочарование?

— Боже мой... О разочаровании трудно говорить, потому что, знаете, я в такой степени дитя войны, что для меня вообще то, что я жив, это не само собой разумеется. Это чудесно, это дар. Могло так не быть, я с самого детства знаю, что мир мог существовать без меня. И поэтому это самое великое.

И, конечно, я не могла удержаться, чтобы не спросить у Кшиштофа Занусси — поляка с итальянскими корнями, много раз бывавшего в нашей стране, — о нас.

— Как поляки относятся к Беларуси и белорусам? Замечают ли они нас?

— Чуть–чуть замечают. Знаете, всем нациям... Для нас, поляков, неприятно то, что я сейчас скажу. Но всем нужен кто–то, от кого можно отличаться и сказать: хотя у нас плохо, но не так, как на Беларуси. А это глупо. Мне за это стыдно.

— Многие в Беларуси и не были никогда.

— Это прежде всего! Но думают, что там гораздо беднее и гораздо хуже. А это не так.

— Что вы думаете о белорусском кино?

— Знаете, в советские времена мы вообще не обращали внимания, потому что все картины показывали в дубляже. Так что для нас разницы не было, это был советский экран. В вашей стране снимают много фильмов о Второй мировой войне. А я все жду картины, которая мне расскажет о чем–то другом... Я думаю, что это проблема идентичности. Какая может быть белорусская картина, чтобы она касалась Беларуси и отличалась от польской, русской и чешской? От всех соседей чтобы чем–то отличалась.

...Это был замечательно насыщенный разговор, за который я благодарна Кшиштофу Занусси. Не со всем, им сказанным, я согласна, кое–что мне трудно принять (наверняка сказывается советское воспитание). Потом мы пили кофе с его женой Эльжбетой, а она говорила о своих опасениях, о России и В.Путине. И в этих разговорах для меня было все: и традиционная польская русофобия (да простят меня поляки, которые ей не поддались), и некоторое внутреннее нежелание (пусть даже только в подсознании) признавать Беларусь отдельной страной: ну какое мне дело до России, если мы о ней не говорим? Не только мы, россияне или украинцы относимся к Польше эмоционально, поляки относятся к нам так же. Между родственниками такое случается чаще, чем между знакомыми.

А потом пан Занусси сел за руль и отвез меня к метро. И это был очень польский джентльменский жест. С режиссером можно, конечно, не соглашаться, но это было бы слишком просто. Над многими его словами я продолжаю думать. Они учат меня выходить из привычной системы координат и смотреть на мир и историю с позиции другой стороны.

sbchina@mail.ru

Фото Михаила ПЕНЬЕВСКОГО.

Следующая публикация будет еще более дискуссионной, чем сегодняшний разговор с Кшиштофом Занусси. Об истории правильной и неправильной я буду говорить с человеком, который в современной Польше во многом определяет ее официальное видение — директором Института национальной памяти Лукашем Каминьским.
Полная перепечатка текста и фотографий запрещена. Частичное цитирование разрешено при наличии гиперссылки.
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter