Она узнала себя в героях публикации, посвященной событиям 70–летней давностиТаргай, просьба не путать с казахстанским Торгаем, — село в Новокузнецком районе Кемеровской области. Правда, в момент событий, которые я собираюсь описать, Новокузнецка еще не было, а был город Сталинск. А еще была в самом–самом разгаре война — потому так и спешил, стуча колесами, вывозящий больных детей эшелон в глубь Сибири...
А теперь повернем ретроспективу прошлого так, чтобы стали понятны завязка, последующая хронология и главные действующие лица нашей истории. Той самой частной истории, скорее, даже биографии, которая, будучи субъективно–самодостаточной, как каждая человеческая судьба в отдельности, в общем масштабе дает объективную летопись страны. Самые характерные штрихи эпохи я выделю специально — для лучшего понимания происходившего.
Асеведо и Джерманетто в Минске — лирическая завязка
...Письмо было будто и впрямь из тридцать шестого года, хотя на штемпеле стояла абсолютно свежая дата. «Я тоже вручала подарки испанцам, приезжавшим в Минск до войны. Правда, не совсем так, как девочка, про которую ваша газета написала, что она собирала деньги на куклу, а отдала их для детей сражающейся республики. В нашей школе был объявлен конкурс на лучший класс по успеваемости и пионерской работе, и в нем победил наш отряд...»
Лаконичные строки очень аккуратного почерка. В конце — номер телефона для связи.
Я люблю такие письма — трепетное эхо публикаций, задевших чью–то душу. Я не могу их назвать долгожданными — нельзя ждать того, что не поддается прогнозу и больше похоже на чудо. Но то, что они желанны, это точно. Можно прожить в журналистике целый век — и никого не свести вместе. А можно — только бы не сглазить — вдруг стать связующим узелком живой цепочки времени! «Вы хотите сказать, что узнали себя в нашем материале «Но пасаран» за 15 июля этого года? 70 лет спустя описываемых событий?» — спросила я и затаила дыхание в ожидании ответа.
Волновалась, как оказалось, и собеседница на том конце провода.
— Значит, вы мне поверили?.. Понимаете, я прочла статью — и будто вернулась в детство. За кулисы того самого минского Дворца пионеров и октябрят, где проходила 1 февраля 1938 года встреча с Асеведо и Джерманетто. Когда увидела эти фамилии, будто что–то щелкнуло...
Штрих эпохи
Первый
Первого звали Исидоро, второго Джованни. Пожалуй, сегодня только очень крутой знаток истории припомнит, что значили в довоенном СССР эти чужестранные фамилии. Исидоро Асеведо возглавлял испанскую секцию Международной организации помощи борцам революции — сокращенно МОПР. Джованни Джерманетто являлся членом исполкома МОПР и ЦК Компартии Италии. А еще они были писателями–коммунистами, преследуемыми в своих странах и потому выбравшими в качестве второй родины СССР. Зимой 1938–го, когда белорусские рабочие, ученые, школьники радушно дарили зарубежным товарищам цветы и подарки, испанцу исполнился 71 год, итальянцу 53. Судьба у писателей–антифашистов, исколесивших с пламенными речами практически весь СССР, оказалась сходной — оба умерли в той стране, чьи идеалы посчитали самыми правильными в мире.
Альбом и бюст Ленина
Надежда Рувимовна Кизильштейн (а именно она написала письмо в редакцию) смотрела на меня живыми проницательными глазами.
— В 1936 году, когда впервые заговорили о событиях в Испании, я училась в шестом классе 31–й минской школы, располагавшейся на улице Мясникова. Была не просто пионеркой, а председателем совета отряда. Кажется, уже собиралась вступать в комсомол, когда в школе объявили конкурс на лучший пионерский отряд. Когда наш класс в нем победил, мне сказали, что во Дворце пионеров буду вручать испанским гостям альбом и бюст Ленина. Вы представляете мои тогдашние чувства: Боже, я увижу живых испанцев! Мы стояли за кулисами — у меня ноги дрожали от страха. А один из гостей — я его хорошо запомнила: седой, круглолицый — взял и нас поцеловал. Кажется. Потому что в другой раз мне кажется, что просто пожал нам руки. Заметили, я часто говорю слово «кажется», хотя, по общепринятому мнению, старики должны хорошо помнить как раз то, что происходило с ними в молодости. Но, может, дело в том, что вмешалась война и изменила законы нашей памяти?..
Война действительно многое изменила в судьбе и характере довоенных подростков, согласно киваю я головой, а моя собеседница меж тем достает старые фотографии.
— Принесла, как вы и просили. Мне кажется, что я даже вот в этом самом платье, что на снимке, была во Дворце пионеров. Потому что жили мы тогда скромно, а других нарядов не было.
Семья Шнитман — такую фамилию носила моя героиня до замужества — жила на Раковской улице. Отец работал продавцом в магазине, мать, пока не получила травму позвоночника, неудачно упав с лестницы, также была продавцом. Но потом женщине пришлось ходить в корсете и долго лечиться. Хорошо, в Евпатории жил у нее брат, который пригласил как раз накануне войны к себе.
Штрих эпохи
Второй
Наверное, нынешнему поколению все–таки следует пояснить, что во времена юности моей героини, да и моей тоже, существовали в школах пионерские дружины и отряды с собственным управлением в лице советов. И выстраивались эти дружины и отряды на поверку на школьных линейках, и играл горн, и звучали рапорты о достижениях–свершениях, которые принимал пионервожатый, и критика недостатков также звучала. Тот, кто найдет в моих словах ностальгию по тем временам, пусть расслабится: я прекрасно понимаю, что каждая эпоха корректирует идеалы прошлого и сопутствующие им ритуалы. Историю, как и реки, глупо поворачивать вспять.
«Взяли в дорогу свежего мяса»
Начало войны она запомнила таким: по Раковской улице бегали люди и кричали, что надо уходить. Потому что немцы будут бомбить ближайший хлебозавод.
— Мы ушли из Минска 23 июня втроем: папа, я и сестренка. Маме дали телеграмму в Евпаторию: «Немедленно выезжай». Соседи предложили идти к их родне в деревню. Из одежды ничего не взяли, верили, что все будет в порядке, даже не все документы захватили. Помню только, что сосед заколол кабана — и мы набрали с собой мяса. Наконец добрались до деревни к соседским родственникам, они своих приютили, а нам честно говорят: мол, приняли бы, но ходят слухи, что немцы расстреливают евреев и тех, кто им помогает. Что нам оставалось делать? Мы с отцом и сестренкой пошли на станцию, пешком аж до Пуховичей, чтобы попасть хоть на товарняк. Вначале на открытых платформах ехали, потом в теплушках.
В этом месте Надежда Рувимовна вздыхает и внезапно меняет тему: «Нам повезло, что мы выжили». Видя вопрос в моих глазах, поясняет: если бы мать оказалась перед началом войны в Минске, все могло бы закончиться для семьи трагически. Как закончилось для трех ее родных сестер, не сумевших выехать из города.
— Мама бы точно их не бросила и осталась в Минске. Одна из ее сестер, у которой муж, русский по национальности, работал в органах, ждала его до последнего. А он пришел и сказал, что не сможет ее вывезти. Их сын Маратик, мой брат двоюродный, белокурый был, сумел чудом уйти из гетто, беспризорничал, пока не добрался до бабушки в Ждановичи. Самое страшное, что там нашелся негодяй, который заявил в полицию, что у Марата мать еврейка. Представляете, пришел к ним немец и говорит: «Матка, отправляй хлопца в город». Когда муж сестры, наш дядя Миша, вернулся с войны, он хотел убить доносчика, но тот, на свое счастье, сбежал из деревни. Видите, как жизнь складывается: свой выдал, а чужой спас.
Покинувшему Минск Рувиму Шнитману с двумя дочерьми удалось доехать почти до Борисоглебска в Воронежской области.
Там к прибывшему поезду набежала огромная толпа народу — все хотели приютить беженцев.
— Стали нас расхватывать по квартирам: кому не достался эвакуированный — страшно переживали. Прожили мы там с отцом месяца два — хозяйка очень хорошая была, о нас заботились. Представляете, сама с шестью детьми — и нас троих приняла, повела грязных с дороги на озеро, искупала, накормила. А маму, которая по нашей телеграмме добиралась в Минск, по пути остановили. Хорошо, мы постоянно переписывались с дядей из Евпатории, а он держал связь с мамой. Он и свел нас вместе в Тамбове.
Штрих эпохи
Третий
Значит, не врут старые фильмы о войне, когда показывают, как делились с беженцами последним куском хлеба жители глубинных регионов СССР. Как теснились сами, чтобы дать кров тем, кто в одночасье стал бездомным. Как любили чужих детей, словно своих, и даже усыновляли, буде возникала такая необходимость. Хотя я прекрасно понимаю и другое. Как и в случае с мальчиком Маратом, люди в эвакуации также попадались разные. Далеко не все были столь гостеприимными, как простая деревенская женщина из–под Борисоглебска, приютившая минчан.
Так что надо делить человечество не по принципу «свой — чужой». А по принципу «подлый или порядочный». У последнего есть еще синоним «благородный». Ну а вот с постулатом, что раньше люди были добрее, пожалуй, могу и согласиться. Возможно, общая беда объединяет, делает сердце щедрее. Хотя бесстрастная статистика утверждает, что во все эпохи раскладка на добрых и злых людей остается величиной постоянной. Добрых, как гласит молва, на свете все–таки больше. Будь по–иному — мы просто бы исчезли с лица земли.
...А ту борисоглебскую женщину, спасшую в войну минских беженцев от голода, Надежда Рувимовна уже в мирное время попыталась разыскать. Супруга–то ее по парадоксальному закону судьбы в 1951 году направили именно в этот город. «Я помнила, что во дворе дома был колодец с журавлем. Но когда мы с мужем стали искать, оказалось, что там почти все дома с такими колодцами. Даже папу брали, чтоб лучше вспомнил. Но так и не нашли спасителей».
Дети на костылях
Хорошо иметь не только на небесах, но и на земле ангела–хранителя! Именно им и стал для Шнитманов родной брат Надиной матери, работавший начфином в санатории Красной Армии для детей, больных костным туберкулезом. По его совету беженцы переехали из Тамбова в Пензу, куда прибывал поезд с эвакуированными пациентами из Евпатории. Когда же война докатилась и сюда, забрал с собой на поезд, следующий в Сибирь.
В вагоне, полном больной детворы, ей нашлась работа — «нянечкой Надей», как прозвали ее сами подопечные. В Таргае, куда прибыл поезд, она также продолжала работать нянечкой в младшей группе, а потом ее сделали воспитательницей.
— Всякие среди них были, в том числе и с активным туберкулезным процессом, и с улучшением. Были и с двусторонними горбами, и такие, которые под себя оправлялись. Кормили их там прекрасно — все–таки дети комсостава. И сок давали, и курагу. Спать выносили на свежий воздух, на веранду. А кровати тяжелые, металлические. Пока до последних доберемся, первых уже обратно тащить в палату пора. В нашей младшей группе знаете, кто был? Сын генерала Ватутина, Игорек, мальчик лет девяти. Он мне столько крови попортил! У него был туберкулез коленного сустава, и, когда ему разрешили вставать на костылях, приходилось ему помогать. Выглядело это так: скрутишь полотенце жгутом и его поддерживаешь. А он, чуть отвернешься, костыли под мышку — и бегом. Мне сколько раз попадало от врача, что за пациентом не смотрю. К нему мама в Сибирь приезжала, полная такая женщина. Для санатория это было большим событием: имя Ватутина тогда гремело на фронте. Ко многим больным детям мамы приезжали, некоторые даже оставались там жить, устраивались на работу.
А еще мы писали письма родителям пациентов и рассказывали все, что с ними происходит. В ответ нам с фронта также приходили весточки.
Штрих эпохи
Четвертый и пятый
До войны евпаторийские здравницы для больных детей считались чудом — так, во всяком случае, гласят мемуары тех, кто там исцелялся. И методики там применялись новейшие, и рацион был для полуголодного времени поразительный, и культурная программа — почти как у чеховских дачников! И медперсонал, что поразило меня больше всего, имел чуткое сердце — нашла я в воспоминаниях давно поседевших подранков войны примеры, когда врачи не выкидывали их, неподвижно–беспомощных, только из–за того, что те вдруг стали детьми «врагов народа»...
И вот какая грустная мысль пришла мне в голову при штудировании живых свидетельств эпохи: крепко сбитые, закаленные боями бравые командиры Красной Армии, у всех жены–красавицы — и так много детей–калек. Ну не должно быть такого демографического результата при свободной, не боящейся ночного стука в дверь любви!..
А теперь насчет сына Ватутина — Игоря. Увы, здесь память, видимо, все–таки подвела Надежду Рувимовну. У прославленного генерала был сын, но звали его Виктор. Пролистав книгу М.Брагина «Ватутин (путь генерала)» (сам полководец вследствие своей трагической гибели в 1944 году мемуаров не оставил), можно найти упоминание о том, что Виктор до войны действительно лечился в евпаторийском санатории. Но других свидетельств о дальнейшей судьбе Ватутина–младшего я, сколько я ни рылась в литературе, не нашла. А вот о дочери генерала сведения у журналистов есть: Елена Ватутина живет в Праге и приезжает в Россию по знаменательным датам: например, на 60–летнюю годовщину Курской битвы. Рассказала об этом Надежде Рувимовне — а она в ответ: «Можете опустить этот момент, но я хорошо помню Игорька». Нет, не буду опускать — но с корректировкой имени. И делаю это с надеждой: авось откликнется тот, кто знает больше о детях советского полководца.
Вулканизированные галоши
Рядом с Таргаем была дивная, бескрайняя тайга — лишь сами сибиряки да те, кто там бывал, могут представить, что это за красота. Но не она одна манила приехавшую сюда из разных городов страны молодежь. Подросшие на свежем сибирском воздухе школяры группками собирались после работы и шли к кому–нибудь домой заниматься — готовились к сдаче экзаменов в институт.
Надо полагать, готовились хорошо, а может, дело еще и в том, что в войну многие вузы принимали абитуриентов по оценкам в аттестатах, без сдачи экзаменов. Словом, повезло — в 1943–м Надя стала студенткой Новосибирского медицинского института, где первый год и отучилась.
— Поселилась в общежитии, сразу дали место в коридоре. Там меня и обокрали — утащили галоши, — с улыбкой, как вспоминают о потере, давно переросшей из трагедии в горе луковое, рассказывает она. — Привел отец на рынок, купили мне галоши. На вид вроде ничего, новые. А они оказались вулканизированными: я пару раз надела — обновка и развалилась.
Штрих эпохи
Шестой
Пожалуй, нынешним двадцатилетним трудно представить, как можно выйти на променад в черных резиновых галошах (они же калоши) с красным байковым нутром. Разве что в детстве родители обували им такие на валенки. А ведь модная когда–то обувка была в сырой и слякотной России, впервые выпущенная в Петербурге 200 лет назад с легкой руки голландца Краузкофа. Щеголяли в ней и Пушкин с друзьями–современниками, и поэты–декаденты XX века. И вся послевоенная молодежь — наши с вами родители.
Но чтобы резиновые галоши действительно не промокали, они должны быть новыми. А не чиненными всяким хитро–доморощенным способом. После войны целые артели умельцев с помощью примусов или плиты плавили пожароопасную смесь из вара, асфальта и бензина, придавая глянец подлатанной обувке. А что делать? Нормального фабричного товара катастрофически не хватало. При пустующих магазинных полках людям приходилось идти на рынок к кустарям или спекулянтам.
...А потом поезд покатил ее обратно в Крым — вместе с возвращающимся в освобожденную Евпаторию санаторием. Второй курс она оканчивала уже в Симферополе.
Но какой же коренной минчанин забудет родной город?! Город, из которого пришлось спешно уйти, не взяв с собой даже самых дорогих фотографий? Город, в который тянет вернуться.
Самое интересное, что и дом, в котором Шнитманы жили до войны, и даже фотографии на чердаке уцелели. Будто дожидались живых хозяев. А вот подружка Леля Езина, которая так доверчиво смотрела вместе с Надей в объектив, погибла. Вместе с семьей — как и тысячи других минских жителей.
— Мединститут я окончила в Минске в 1948 году и попала по распределению в Могилев. Там и встретила своего суженого. Муж прошел войну военфельдшером, затем служил за границей, в Австрии. Вместе с ним поехали в 1951 году в Борисоглебск — там я стала работать...
Скальпель патологоанатома
Вот уж чего не ожидала от своей хрупкой — на вид дюймовочка дюймовочкой — собеседницы, что завершит она фразу таким, вызывающим мороз по коже, термином.
Да–да, мудрые мужчины в белых халатах решили, что у Надежды прекрасно получится орудовать скальпелем патологоанатома.
— Вначале трупы вскрывали другие, а я
лишь писала акт вскрытия. А когда стала гистологом, оказалось, что без этого навыка не обойтись. Начала вскрывать и проработала патологоанатомом 13 лет.
— Не страшно было — со скальпелем–то? — спрашиваю я.
— А мне опытные коллеги говорили: представь, что пациент просто спит, и ты помогаешь ему с установлением правильного диагноза. Просила, правда, служителя закрыть лицо покойника полотенцем. После работы еще бегала преподавать в медицинском училище. Ребята, которые у нас практику проходили, вначале не верили, что провожу вскрытия. Все спрашивали: курю ли я. А я хоть и вскрывала, но не курила.
Да, такой вот нематерый, не прожженно–циничный патологоанатом с сигареткой в зубах, думаю я, глядя на Надежду Рувимовну. А она добавляет: «Мне и со служителями везло. Всегда мне помогали». Служитель — для тех, кто не знает, — это санитар в морге.
— В 1961 году согласно «сотому» приказу муж вышел в отставку, и мы вернулись в Минск. Уезжая из Борисоглебска, я подготовила себе на смену толковую девочку. А сама устроилась на работу в Республиканское бюро судебно–медицинской экспертизы Минздрава БССР. В нем проработала аж до апреля 2000 года.
Штрих эпохи
Седьмой и восьмой
Вначале о знаменитом приказе Никиты Хрущева о реформировании армии. В историю он вошел вместе с цифрой 1.200.000 — столько военнослужащих было отправлено в отставку. В благих, как объяснялось, целях — сокращения непомерно больших военных расходов в бюджете и пополнения народного хозяйства крепкими специалистами. Но в офицерской среде приказ вызвал неоднозначную реакцию — многие кадровые военные, настоящие профессионалы оказались без дела. Произошел как раз тот случай, о котором лучше Черномырдина не скажешь: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».
А теперь о судебно–медицинской экспертизе. Люди старшего поколения наверняка помнят фильм «Следствие ведут знатоки», где актриса Эльза Леждей играла дотошно мудрую экспертшу Кибрит. Ту самую, которая по волоску да по пятнышку помогала следователям вычислить преступника. Моя героиня занималась тем же. И не будет преувеличением сказать, что правосудие не один раз восторжествовало благодаря ее умелым рукам и цепкому взгляду.
И вместо эпилога
Так уж вышло, что в разговоре с Надеждой Рувимовной мы не могли обойти тему смерти. Скальпель патологоанатома, что ли, навеял столь печальные ассоциации? И услышала я от нее поразительное в своей житейской простоте откровение, что в свои 82 года она совсем не страшится конца. Потому что прожила хорошую жизнь. С хорошим мужем, который ее всегда понимал. Вместе воспитали двоих хороших сыновей. Мужа уже нет — умер в 1999 году. «Похоронен на Московском кладбище — мне со своей Московской улицы удобно добираться на его могилу. Считанные минуты на метро. А рядом и для меня место приготовлено», — она настолько легко произнесла эту фразу, что я не сразу нашлась, что ответить. Но вовремя вспомнила строки, которые проникновенно пел Бернес: «Будут внуки... Потом все опять повторится сначала». «Внуки есть — вот только правнуков еще не дождалась», — улыбнулась она моему вопросу.
И тогда мы решили: правнуков надо обязательно дождаться.
P.S. У этой истории вполне может быть и продолжение о другой судьбе. Надежда Рувимовна передала мне письма фронтовиков, которые бережно хранила все эти годы. Процитирую фрагмент одного из них — от минчанина Василия Степановича Козловского, чей сын Женя также лечился в санатории. «На Орловско–Курском направлении уничтожаем фашистов, как собак, освобождая родную землю. О себе напишу немного: жил я в Минске, Советская, 78а, кв. 1, 4–й этаж, напротив кино «Спартак». Возможно, еще придется побывать в Минске...»
Датированные 18 июля 1943 года строки — словно свет далекой звезды. А вдруг откликнется тот, для кого эти адрес и фамилия многое значат в жизни.
Фото Александра РУЖЕЧКА, "СБ".
