“На безымянной высоте”, “В землянке”, “Темная ночь”, “Синий платочек”, “Катюша”, “Соловьи”, “Смуглянка”, “Моя любимая”, “Прощайте, скалистые горы”...
Их были тысячи! Рожденные войной и услышанные солдатами в окопах, в партизанской землянке или в госпитальной палате, опаленные боями и пропахшие порохом — они были все годы войны верными спутницами наших бойцов.
Эти песни ждали на передовой так же, как патроны, снаряды, гранаты и мины, письма от родных и близких. Они помогали пехотинцам и танкистам, артиллеристам и саперам, связистам и матросам, летчикам, воздушным стрелкам и санитарам мужественно преодолевать неимоверные трудности и лишения фронтовой жизни, поднимали боевой дух, сплачивали солдат в единую фронтовую семью.
Под поистине стахановским девизом: “Песня — фронту!” стали работать советские поэты и композиторы вместе с артистами-исполнителями начиная с 22 июня 1941 года. Только в Москве и только в течение первой недели войны было написано более двухсот песен! Большинство из них тут же “ускоренным маршем” ушли на фронт и с честью стали выполнять свою благодарную “комиссарскую” миссию. Вспоминая о первых, самых трагических месяцах войны, Маршал Советского Союза Иван Баграмян писал: “Именно в этот труднейший период войны я наблюдал явление неожиданное и в то же время закономерное: у народа-великана — советского народа — родилось в те дни много песен. Они были бодры и воспевали Родину, воспитывали ненависть к врагу, мужество, отвагу, боевую дружбу — все то, что помогало преодолеть военные трудности, которым не было числа”.
70 лет назад, в июне 1941 года, была впервые исполнена, пожалуй, самая великая и культовая песня тех огненных лет “Священная война”. Это случилось в Москве на Белорусском вокзале. Как, когда, при каких обстоятельствах появилась “Священная война”? Ответ можно найти в воспоминаниях народного артиста СССР, автора музыки к гимну Советского Союза Александра Александрова. В “Известиях” и “Красной звезде” за 24 июня 1941 года было напечатано стихотворение широко известного еще с времен гражданской войны поэта Василия Лебедева-Кумача, которое начиналось словами: “Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!..”. Стихи эти в тот же день прочитал “шеф” главного армейского ансамбля песни и пляски Александр Александров и сразу же сел за рояль. Через ночь — генеральная репетиция с оркестром, а еще через несколько часов — историческая премьера на Белорусском вокзале.
Вот что вспоминал о том событии ветеран военного ансамбля песни и пляски Юрий Емельянов: “Сразу после напряженной репетиции мы выехали на Белорусский вокзал для выступления перед бойцами, уезжающими эшелонами на передовую. Все помещения вокзала до отказа были заполнены военными, как говорится, яблоку негде упасть. На всех новое обмундирование. Многие уже успели получить винтовки, пулеметы, саперные лопатки, противогазы — словом, все, что полагается фронтовику. В зале ожидания из свежевыструганных досок был сколочен помост — своеобразная эстрада для нашего выступления. Поднялись мы на это возвышение — и у нас невольно зародилось сомнение: можно ли выступать в такой обстановке? В зале — шум, громкие и резкие команды, звуки радио. Слова ведущего, который объявляет, что сейчас впервые будет исполнена песня “Священная война”, тонут в общем гуле. Но вот поднимается рука Александра Александрова — и зал постепенно затихает... С первых же тактов мы почувствовали, что песня захватила бойцов и командиров. А когда прозвучал второй куплет, в зале наступила абсолютная тишина. На суровых лицах — волнение, слезы, и это передавалось нам, исполнителям. Песня закончилась, но бойцы потребовали повторения. Вновь и вновь — пять раз подряд! — пели мы “Священную войну”.
Так начался боевой путь этой легендарной песни. Ее пели всюду — на переднем крае, в партизанских отрядах, в тылу, где “ковались” оружие и боевая техника для победы над проклятым, коварным врагом. Каждое утро после боя кремлевских курантов она звучала по радио. Казалось, в этой песне непременно должны присутствовать такие слова, эпитеты и сравнения, как “гады”, “проклятые убийцы”, “палачи”, “кровопийцы”, “супостаты”. И это было бы вполне оправданно и естественно. Однако автор текста, а также те, кто его редактировал, нашли слова духовно более возвышенные, благородные. “Фашистской силой темною”, “проклятою ордой”, “ярость благородная”, “священная война”, — так мог говорить даже в смертельно опасные для жизни моменты, часы и дни только народ многократно нравственнее, выше и сильнее духом тех, кто на него напал вероломно, подло, исподтишка, с целью завоевания “нового жизненного пространства”.
Хочу рассказать еще об одной песне, которая хотя и родилась после Великой Отечественной, но общепризнанно именована тоже фронтовой, рожденной на войне, — и по форме своей, и по содержанию, и по духу. Пожалуй, ни одна из многочисленных песен-”фронтовичек”, по мнению кураторов советского песенного искусства, не была столь “крамольной” и “опасной”, какой явилась “неформатная” песня “Враги сожгли родную хату”. Ее поистине страдальческая история — живой укор тому времени. В этой знаковой песне впервые за всю историю Великой Отечественной войны устами простого солдата, прошагавшего с боями “пол-Европы, пол-Земли”, была рассказана суровая и жестокая правда о той отнюдь не сплошь “победоносной”, “триумфальной” войне.
После “Священной войны” я, военный журналист, считаю песню “Враги сожгли родную хату” главным “брендом” песенного наследия тех огненных лет. Люблю, просто обожаю ее не только за максимально обнаженную, сермяжную солдатскую правду о войне, но и за поистине потрясающую, берущую за душу былинную простоту, доходчивость текста и мелодии.
А еще и потому, что песня эта вросла в мою плоть и кровь “на заре туманной юности” благодаря первому ее исполнителю, всенародному любимцу и кумиру 1960—1970-х годов прошлого века, популярнейшему певцу и киноактеру Марку Наумовичу Бернесу.
Тут надо особо сказать и о Михаиле Васильевиче Исаковском, поэте-песеннике, Герое Социалистического Труда, авторе ставших народными песен “Прощание”, “Катюша”, “Огонек”, “Снова замерло все до рассвета”. В самом конце войны Исаковский сподобился, как он сам признавался в узком кругу друзей, “написать про войну такое”, что побаивался не только за свою профессиональную карьеру, но и за собственную жизнь. О том, что нечто “этакое” Исаковский написал о войне, прознал Александр Твардовский, автор знаменитого “Василия Теркина”. Узнал — и “натравил” на Исаковского своего друга, композитора Матвея Блантера: “Идите к Мише и попросите у него стихи, из которых, я думаю, можно сделать серьезную военную песню”.
Исаковский, будучи чрезвычайно стеснительным, стал отнекиваться. Мол, стихи не для песни, слишком длинные и чересчур подробные. Но упрямый Блантер буквально взял его за горло: “Без стихов не уйду!” Прошло совсем немного времени, и Исаковский был, что называется, сражен наповал, услышав по радио свое сочинение. Его, уже видавшего виды стихотворца-песенника, потрясла совершенно уникальная, “несоветская” мелодия...
Прозвучав по радио один лишь “пробный” раз, песня попала под основательное “эмбарго” на целых шестнадцать лет! Вот что рассказывал “не для печати” в кругу друзей-единомышленников, коллег по поэтическому цеху по поводу этого злополучного “прокола” Михаил Исаковский: “Редакторы — литературные и музыкальные — не имели никаких оснований обвинить меня в чем-либо. Однако многие из них были почему-то убеждены, что Победа исключает трагические песни, будто война не принесла народу ужасного горя и неисчислимых страданий. Это был какой-то психоз, наваждение. В общем-то неплохие люди, они, не сговариваясь, шарахнулись от песни, как от какой-то проказы. Был даже один, прослушал, заплакал, вытер слезы и сказал: “Нет, мы не можем”. Что не можем? Не плакать? Оказывается, пустить на радио “не можем”!”
Так продолжалось до хрущевской оттепели. Однажды в Москве шло представление “Когда зажигаются звезды”. Туда был приглашен Марк Бернес — популярнейший артист театра и кино. Зрители, заполнившие Зеленый театр Центрального московского парка культуры и отдыха имени Горького, были настроены на легкое, веселящее... И вдруг выходит на сцену застенчиво улыбающийся Бернес и начинает в своей обычной, спокойной манере петь такое, что сразу же повергло публику в некий психологический “столбняк”:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?..
После нескольких мгновений абсолютной, “мертвой” тишины вдруг грянул шквал оглушительных аплодисментов! К растерявшемуся было Бернесу хлынули зрители, буквально завалили певца цветами... После этого “Прасковья” — так поначалу называлась в народе “подпольно-крамольная” песня — триумфально пошла по проложенному ей самим провидением азимуту к душам людским. Песня нашла отклик у фронтовиков. Бернесу мешками шли от них письма и поздравительные открытки.
Александр Ольховой, Минск
