Светка прижала к стеклу кусок пенопласта, сейчас раздастся этот отвратительный звук, я съеживаюсь, вот он! Подружка хохочет:
— Какая мерзость! Хуже только, когда вода попадает в рукав.
— А если мел скользит по доске? А, нет, ногтем по доске!
— Фу...
И мы начинаем вспоминать самое мерзкое, что могут услышать уши, унюхать нос, увидеть глаза и ощутить кожа.
— Червяк! Дохлая мышь! Манная каша! Поцелуй Карасева! Плохие стихи!
Недавно у нас был литературный вечер, организованный кружком “Пушкинисты”. На этом празднике каждый желающий читал свои стихи. Помню еще, Оля всех поразила, так у нее лихо рифмовались неожиданные слова. Я обзавидовалась и пообещала себе каждый день сочинять по стихотворению, чтобы совершенствовать мастерство. И вот я садилась за стол и долго смотрела в штору, подбирая подходящую первую строчку:
За окошком белой льдинкой серебрилася мечта...
Потом я поняла, что из-за своего пристрастия к написанию стихов глядя на штору, у меня многие произведения начинались с упоминания окошка. Я пересела на диван:
Здравствуй, что-то мне не спится...
Потом я стала писать на балконе и в кухне:
Я за столом одна сидела,
Соленые котлеты ела...
У меня не получалось так круто, как у Ольки, и так надрывно, как у Ники Турбиной. Однажды летом я написала много, прочла, мне стало стыдно и я выбросила тетрадку в мусоропровод.
— Вонючий мусоропровод! — вспомнила еще одну гадость Светка.
Я выбросила тетрадку со стихами, а она выпала из большого контейнера, когда гремящая мусоросборочная машина цепляла бак своей клешней. В общем, так или иначе часть склизких отходов рассыпалась прямо у подъезда и моя тетрадка оказалась в этой массе. И как стало мне жалко свое окошко и котлеты. Но перебороть отвращение было невозможно. Водитель, матерясь, вышел, чтобы собрать “с большего” рассыпавшийся мусор. Я сидела на лавочке и провожала свои плохие стихи.
Потом я писала новые. Они были лучше. Гораздо. Но почему-то мне не хватало смелости презентовать их. Прозу — да. А стихи... Как-будто на меня все время смотрел Пушкин. Великий! И мне было стыдно за свои корявые строки. Вот перед прозаиками Бианки и Паустовским я не смущалась, так же по-свойски воспринимался мной Зощенко, так что я принялась создавать иронические истории из жизни нашего класса, зачитывая их на переменках. Мы покатывались от хохота. Проза не требовала большой гражданской ответственности, в ней не было претензии. Так со стихами было покончено.
Историю эту я вспомнила, прочитав рассказ своего знакомого журналиста, в редакцию к которому много лет приходила женщина, принося свои стихи. Они были ужасными. Их было много. Тетрадки. Общие. Трагичной ситуацию делала жизненная драма этой дамы, потерявшей после аварии на ЧАЭС всю семью. Родителей, мужа, детей. Журналист пытался читать, но там был набор слов. Поставить это в газету невозможно, сказать о том, что стихи, посвященные матерью умершим детям, плохие?.. И женщина приходила снова. Он уже не читал. Говорил, что пока нет места на полосах. Ждал, что женщина перестанет звонить и наведываться в редакцию. Она и перестала. Теперь живет со своими тетрадками в его памяти. Живет каждый день.
Моя подружка Ирка тоже поселилась у меня в голове.
— Я не буду читать тебе свои стихи! Ты не поймешь, ты слишком простая, к тебе не приходит черный человек и над твоей головой не летает черная птица. Ну слушай!
Ирины стихи были очень похожи на те, что писала Ника Турбина, девочка-вундеркинд, воспетая газетами моего детства. Надрывные. Ирки тоже не стало слишком рано. Будто бы они с Никой смотрели в одну пропасть.
Есть в судьбах поэтов что-то трагическое. Словно эти ямбы, пиррихии и анапесты уводят их с Земли. Или это вымытое из стихов обычное мстит, перестает работать гравитация. Что-то есть в стихосложении колдовское. Шаманский ритм. Мне не открылось. Я по-прежнему не люблю плохих стихов. И боюсь хороших.
sulimovna@rambler.ru
