Знаю, что многие возмутятся. Некоторые передернут плечами и вздохнут. Кто–то узнает ситуацию и спроецирует ее на себя.
История такая, что и у меня нет ясного и четкого ответа. Уже много лет она не дает мне покоя. Хотя что мне?
Был теплый весенний вечер. Середина мая. Окно в кабинет было полуоткрыто. За окном жил город Минск. Я сидел в кресле, а хозяин кабинета разбирал свои вещи. Перебирал авторучки, которых в верхнем ящике письменного стола лежало дюжины две. Пересматривал бумаги, кривил рот, морщил лоб, подслеповато щурился, рвал, мял и бросал в синюю мусорную урну. Туда же летели магнитофонные кассеты, поздравительные открытки, фотографии, сыпались маленькие прямоугольные визитки с гербами разных государств. Потом он взял подшивку журналов десятилетней давности, глянул на меня и, увидев, что я покачал головой, положил рядом с синей урной. На улице тем временем шумел дождь. Густой и теплый. Пахло в кабинете свежими листьями и старыми бумагами. Темнело.
С хозяином кабинета я был давно знаком. Может, лет пятнадцать. Он был старше меня, опытнее. Он был начальником. Но мы как–то сдружились. Часто курили на лестнице и в его кабинете, закрыв дверь на ключ, пили растворимый кофе, разговаривая обо всем на свете. Его комментарии были язвительными, ироничными, злыми. Мне это нравилось. Он умел парой фраз опустить с облаков на землю.
Потом он бросил курить. Он давно говорил, что курить надо бросить, но никогда не утверждал, что это вредно для здоровья. Сначала он перестал покупать сигареты. А если очень хотелось, приходил ко мне и угощался. Выкуривал одну и уходил на свой этаж. Он всегда уделял много внимания своему здоровью. Летом путешествовал, ездил по городу на велосипеде, правильно питался...
Потом и заходить перестал. Встречались, здоровались, задавали друг другу дежурные вопросы, получали такие же необязательные ответы и расходились. Последние года три мы почти не говорили по душам. А тут он позвонил и попросил зайти. Я спустился на его этаж и сел в кресло. Он перебирал вещи по только ему ведомым признакам, отделяя нужные от никчемных, и разговаривал со мной. Разговаривал так, как много лет назад. Как тогда, когда мы уходили с работы вместе.
Наконец он вытащил из книжного шкафа пепельницу. Старомодную, хрустальную, эпохи «Казбека» и «Беломора», раньше такие стояли на дубовых столах начальников. Повертел ее в руках и подал мне. Сказал, что эта пепельница переезжала с ним из кабинета в кабинет, даже из одного здания в другое. Вот, мол, хочу тебе подарить. Ведь он уже три года как бросил курить, выпивал только по большим праздникам, да и с женским полом дел не имеет. Так что по всему выходило, что она ему совсем не нужна. Я поблагодарил. Хрустальная пепельница мне нравилась. Он обрадованно завернул ее в газету. Выглядел мой немолодой приятель превосходно: розовощекий, быстрый и точный в движениях, белозубый. Может, только не очень сегодня улыбчивый, немного нервный. Пепельница лежала на коленях, мне хотелось закурить, но я сдерживал себя — ведь мой приятель бросил...
Когда две сумки с вещами и коробку вынесли в коридор, он закрыл окно, щелкнул выключателем и вдруг сказал, перебирая ключи, что жить ему осталось немного, — рак. Смешно, когда такое говорит человек розовощекий и белозубый. Человек, который легко подхватывает две тяжеленные сумки, набитые бумагами и книгами.
Уже на крыльце, когда мы ждали такси, он грустно заметил, что зря бросил курить, выпивать и гулять. Зря бросил жить. Зря заменил яркую жизнь на «здоровый образ». Его рукопожатие было сильным и уверенным. Такси уехало. Я остался на крыльце с круглой хрустальной пепельницей.
Он умер через два с половиной месяца в Боровлянах. У меня осталась его пепельница. Я давно ею не пользуюсь, но она иногда о себе напоминает. И я тогда задумываюсь о жизни, судьбе и вредных привычках.
