или Злодейство гениевВообще–то на эту тему мы говорить не хотели. Да оно даже как–то неприлично: творческие дамы — и о преступлениях... В общем–то, вина лежит на мне — вспомнила фильм «Парфюмер» по Зюскинду... Ну там еще юный гений обоняния убивал прекрасных девушек, дабы переработать их тела в аромат любви. Без преступления нет шедевра! А как же — гений и злодейство вещи несовместные? Конечно, любой талант — отклонение от нормы. Любое выдающееся произведение — также нарушение неких норм, то есть создание новых. И вообще, что такое преступление? И тем более в искусстве? Мои собеседницы — поэтесса Галина Булыка и искусствовед, заместитель директора Национального художественного музея Надежда Усова, поневоле поддались на мои провокационные вопросы... Хорошо, что за соседними столиками в кафе не было слабонервных. Потому как разговор завязался следующий.
Н.Усова: Я не могу представить себе преступления в искусстве. Разве что порча чужого произведения.
Г.Булыка: Первое, что приходит на ум, — плагиат. Но опять же — где грань между переосмыслением и присвоением? Кто–то из великих сказал, что заимствовать можно только свое. Канва краденая, но произведение оригинально. В конце концов, в литературе чуть больше тридцати сюжетов.
Л.Рублевская: А если сосед Пастернака по даче Федин доносит, что тот написал антисоветский роман, годный только на то, чтобы разжигать «холодную войну», а сам накануне слушал читку автора и рассыпался в похвалах — это не преступление? Вообще, в представлении масс талантливому человеку изначально присуща некая порочность.
Н.Усова: А разве в представлении этих масс гений должен быть ангелоподобным? Сверхчеловеком, пророком?
Л.Рублевская: «Состояние сверхчеловека» — уже грех. Гордыня.
Г.Булыка: Не гордыня отличает творческих людей, а состояние измененного сознания, в которое впадает творец в тот момент, когда «идет на шедевр». Вопрос, каким образом он добивается этого измененного состояния? Бывает — аскеза, молчание. Бывает — алкоголь, наркотики... В лучшем случае — черное кофейное море. А иногда и вампиризм, унижение близких. Некоторые черпают энергию из несчастной любви к себе... Из поклонения почитателей, скандалов, которые сами вокруг себя организуют.
Л.Рублевская: Или, наоборот, из собственной несчастности.
Г.Булыка: Один мой хороший знакомый повторял, как молитву: «Трагический поэт должен потерять все». В конце концов ему это удалось.
Н.Усова: Можно привести сюжет из биографии известного художника Клода Моне. Умирает его жена Камилла. Лежит бездыханная. Он берет краски и, вдохновленный рефлексами на ее коже, пишет этюд, забывая совершенно о смерти любимого человека. Свидетели были в шоке.
Г.Булыка: Золя тоже описал, как отец начинает рисовать только что умершего сына. У Акутагавы есть рассказ о художнике, написавшем сцену в аду, которая у него никак не получалась, только когда натурщицей стала его дочь, гибнущая в горящей карете.
Н.Усова: Возможно, это не преступление. Это реакция человека, который пытается отвлечься от горя. Вытеснение несчастья.
Г.Булыка: По этому поводу Александр Сергеевич сказал: «Ты царь. Живи один».
Л.Рублевская: Но жить один гений не может. Нужно, чтобы кто–то его обслуживал, поддерживал... Я знаю семью, где жена зарабатывает на нескольких работах, чтобы муж, творящий сутки напролет за обитыми поролоном дверями, мог издавать свои шедевры. Она счастлива, ее жизнь полна смысла. Но, не дай Бог, когда–нибудь она поймет, что ее муж — заурядный графоман...
Н.Усова: А существуют ли святые художники?
Г.Булыка: Разве что иконописцы в монастырях.
Л.Рублевская: А помните фильм Тарковского об Андрее Рублеве? И свят художник, и аскетичен, но в глазах окружающих все равно подозрителен. Все равно приписывают ему неведомые преступления.
Н.Усова: Чего люди ждут от художника?
Чтобы он был святой или злодей? Они ждут от него необычности. Что среди художников большой процент шизофреников — это всем известно.
Л.Рублевская: Сегодня некоторые ученые легкую шизофрению считают нормой. А для белорусской культуры самая типичная схема — художник–жертва. Обнаруживаются творения расстрелянного поэта — уже не важна их подлинная ценность. Это событие.
Н.Усова: А художник–палач? Вы можете назвать такого?
Г.Булыка: Стоит открыть литературный сайт вроде нашей «Лiтары» — и обязательно найдешь там этаких «палачиков».
Н.Усова: Был в 80–е годы прошлого века в Минске известный молодой бард. Из–за него покончила самоубийством женщина. Состоявшаяся, имеющая семью, мужа... Он просто вел с ней интригу, не думая о последствиях. А когда случилось несчастье — исчез, спился. Похоже, совесть загрызла.
Г.Булыка: Это еще не палач... Сколько таких историй рассказывали о Брюсове! И никуда он не исчезал после них.
Л.Рублевская: «Жизнетворцы» того времени здорово поиграли человеческими судьбами. Белый, Брюсов, да и Блок...
Н.Усова: Но они же не убивали лично?
Л.Рублевская: Похоже, в искусстве главное — убить изящно. Не марая рук. Вот когда Рубцова задушила подушкой его сожительница — тоже поэтесса, небездарная, — ей объявили бойкот. До сих пор не печатают. Только недавно к юбилею Рубцова показали фильм, где и ее упомянули. Но как поэт эта женщина погибла.
Н.Усова: Но ведь Бенвенутто Челлини был разбойником?
Л.Рублевская: Да. Как и Сальватор Роза или Франсуа Виньон.
Г.Булыка: В конце концов, и у нас есть Сергей Песецкий, писатель–контрабандист, живший в Ракове. Романы в тюрьме писал.
Н.Усова: Это случай, когда «Божья искра» существует как бы отдельно от судьбы. Преступление внутри искусства — это когда художник уничтожает полотно другого художника, потому что ему завидует.
Л.Рублевская: В литературе роман не уничтожишь, но можно его раскритиковать. И надолго. Наверное, самый типичный мотив преступления в искусстве — зависть. Она же — стимул таланта. Есть мнение: если бы не писание романов, стихов и картин, преступлений в мире было бы намного больше. Вместо того чтобы совершить злодейство, его описывают. Скажем, студент убивает топором старушку.
Г.Булыка: «Отравлю–ка я мадам Бовари...» — подумал Флобер.
Л.Рублевская: С точки зрения христианства замыслить грех — значит, совершить его. А в современном искусстве — там же описывается преступление и не дается ему оценка.
Г.Булыка: Не всегда можно такую оценку дать. Вот вам ситуация. Чистые, платонические отношения между поэтом и поэтессой... И вдруг в печати выходят стихи поэта. Весьма откровенные и даже с упоминанием имени поэтессы. Мастерски написанные, но... Она спросила: «Зачем же так было делать? Ведь люди читают, делают разные предположения...» И услышала в ответ: «А пусть потомки разберутся, что было, а чего не было». Это как? Создание иной реальности? Или высокое искусство? Она была очень обижена, но в ее памяти отпечаталась его фраза: «Я тебя обессмертил».
Н.Усова: Преступление было бы — если б из–за такого стихотворения развалилась семья. Вообще, художник, поэт должны вдохновляться красивыми женщинами. Это не преступление. А вот недавно по телевизору показывали дочь Людмилы Гурченко, которая выглядит старше мамы, которой мама совершенно не занималась. И видно, что мать ее раздражает. Бросить своих детей во имя искусства — преступление?
Л.Рублевская: С моей точки зрения, да. Так же, когда Гумилев отдал дочерей в приют при живой матери — якобы им там будет лучше, на самом деле — чтобы не мешали.
Г.Булыка: У меня есть дочь, и это в значительной степени «экранирует» меня от творчества. Мне редко удается входить в то состояние, в котором я творю по–настоящему. И я не знаю, какое преступление больше, — перед своим ребенком или перед «искрой Божьей». Но либо за то, либо за другое ответить придется.
Л.Рублевская: Помните фильм Бергмана «Осенняя соната»? Талантливая мать концертирует, меняет любовников, кроткий отец воспитывает двух дочерей. Несчастных, забитых маминым эго. И как формулирует одна из дочерей: «Неужели твой успех обусловлен нашим несчастьем?»
Г.Булыка: Ну а поэтесса Сильвия Плат покончила с собой, оставив двоих маленьких детей. Это что, лучше? С другой стороны, когда я читаю произведения женщин, которые, отказываясь от семьи, целиком посвящали себя творчеству, чувствую нехватку у них какого–то опыта. Некое перманентное девичество. Все же семью и творчество нужно пытаться совместить.
Н.Усова: Быть хорошей матерью и при этом талантливой поэтессой?
Г.Булыка: А что значит быть хорошей матерью? Быть деспотом и вышколить своих детей так, чтобы все говорили, как они хорошо воспитаны? Или любить детей вместе со всеми их ошибками, на которые они тоже имеют право? Что главное здесь — старт или финиш? Сколько вундеркиндов, из которых ничего не вышло, и сколько талантов выросло из обычных детей рядовых семей, где родители скромно выполняли родительский долг, не требуя от ребенка реализоваться там, где не смогли реализоваться сами. Меня воспитывала щель под дверью. Я видела по ночам свет из–под двери, за которой мой папа писал свои научные труды. И это дисциплинировало больше, чем если бы отец заставлял меня делать уроки.
Н.Усова: А бывает, что ребенок говорит: «Я не хочу жить, как ты. Я хочу жить легче, веселее и интереснее».
Г.Булыка: Мир меняется, наш опыт становится бесполезен. Другие инструменты, другие соблазны.
Л.Рублевская: В литературе, творящейся в Интернете, дозволено все.
Г.Булыка: Еще недавно все верили, что если посадить за пишущие машинки миллион обезьян, они в конце концов напечатают Британскую энциклопедию. Развитие Интернета со всей достоверностью опровергло эту гипотезу. Уровень текстов там, как вода в сообщающихся сосудах, устанавливается на одной отметке.
Л.Рублевская: Кстати, в сети исчезает понятие кражи — там нет авторской собственности. Любой текст доступен всем.
Н.Усова: Да, такое известно в постмодернистской практике, когда художник подписывал чужую известную картину своим именем, добавляя какие–то детали, и это считалось актом искусства. Но если произведение искусства совершенно — нас не должно волновать, преступник ли автор.
Л.Рублевская: А если преступно само произведение?
Г.Булыка: А кто определять будет? Еще недавно сажали в тюрьму за просмотр «Греческой смоковницы», и судьям не приходило в голову, что это шедевр кинематографа.
Н.Усова: Может ли шедевр быть преступным? «Герника» Пикассо сначала воспринималась как кощунство. А потом была признана шедевром. «Авиньонские девицы» — тоже...
Л.Рублевская: Салмана Рушди приговорили же за произведение искусства к смерти. Маркиза де Сада в психушку посадили.
Г.Булыка: Наверное, самое однозначное преступление — это кража самих произведений. Как недавно из Эрмитажа.
Н.Усова: Есть такое понятие — «движение произведений искусства». К сожалению, они не могут находиться в одном месте всегда. Войны, революции, кражи... У шедевров есть судьба.
Г.Булыка: Иногда преступлением может быть не кража, а реставрация.
Л.Рублевская: В литературе — плохой перевод.
Н.Усова: На плохие переводы должна существовать честная критика.
Л.Рублевская: Как–то мы пригласили на «круглый стол» Петра Васюченка. И он рассказал, что пытался писать честную критику. А потом ему стали говорить: вот из–за тебя тот запил, тот пытался покончить с собой... И теперь Васюченка говорит, что не пишет злых статей.
Н.Усова: Если художник хочет быть публичным человеком, он должен быть готов выслушивать и критику. Вы же каждый знаете себе цену в глубине души. Что с вами можно сделать?
Л.Рублевская: Каждый художник уязвим. Непробиваема только бездарность.
Г.Булыка: Вот это и есть самое главное преступление в искусстве — отсутствие таланта.
Н.Усова: Да, непоправимое и непростительное.
Фото Александра РУЖЕЧКА, "СБ".
