(Из блокнотов разных лет)В Брагин я, редактор газеты «Знамя юности», приехал жарким летним днем. После аварии на Чернобыльской АЭС прошло чуть больше месяца. Я как будто попал в кадр кинохроники военного лихолетья. Еще совсем недавно тихий и спокойный городской поселок круто изменил ритм жизни. По улицам одна за другой проносились машины. То с людьми под брезентовыми тентами. То тяжелогруженые. И вся эта автолавина, непонятно кем и как управляемая, вырвавшись из Брагина, исчезала в клубах пыли. Пыль видимая хрустела на зубах. А с невидимой — радиационной — сражались армейцы в спецкостюмах. Смывали ее с крыш и стен домов пенными струями. Куда ни глянешь — военные. Жителей поселка почти не видно.
Петр Вороненко — первый секретарь Брагинского райкома комсомола явно не богатырского телосложения. Невысокого роста, щуплый. За стеклами очков — глаза смертельно уставшего человека. И если бы я спросил, чего больше всего на свете ему хочется, то наверняка услышал бы в ответ — выспаться. «Все нормально, — скажет он. — Только вот в глазах резь не проходит».
О пожаре на атомной станции (именно пожаре) Петр узнал 28 апреля. А 29–го на аппаратном совещании прозвучало тревожное слово «авария». В тот же день ему совершенно случайно стало известно об уровне радиации. В глазах потемнело. Первая мысль — спасать детей (у Петра Вороненко две пары двойняшек. Старшим девочкам 2 года, младшим нет и года). Но до своих детей очередь дойдет не сразу...
* * *
Первого мая — традиционный парад трудящихся. Невеселым было шествие людей с флагами, транспарантами, портретами членов Политбюро и искусственными цветами. Над всеми сразу и над каждым в отдельности висела свинцовая туча тревоги...
Когда к трибуне приблизилась колонна автобазы, председатель райисполкома Александр Михайлович Прокопов наклонился к Петру: «Скажи начальнику автобазы, пусть незаметно подойдет ко мне». Вполголоса, чтобы не слышали рядом стоящие, приказал: «Готовь автобусы. Будем эвакуировать беременных женщин и детей». «Когда?» — спросил ошеломленный начальник автобазы. «Сегодня».
Председатель райисполкома знал, чем рискует. Никаких команд сверху об эвакуации не было. Его могли обвинить в паникерстве. Снять с работы. Исключить из партии. Но он спасал людские жизни. И это было главное.
* * *
Они сутками не бывали дома — домом стал райком. Спроси Татьяну Гайдаш, Юрия Коржа, Нину Петрусевич, Сергея Случака, когда последний раз они сидели дома за обеденным столом, пожалуй, и не вспомнят. Зато будут долго помнить, как вместе с райисполкомовскими работниками занимались эвакуацией детей. Вышло так, что лишь в полночь детей развезли по родительским домам, а в шесть утра их уже ждали автобусы. «Когда мы поднимали ребятишек с постелей, они и сумки–то свои еще не успели распаковать, столько всего насмотрелись, что сердце готово было разорваться...» — поделилась со мной пережитым секретарь райкома комсомола Татьяна Гайдаш. Пройдут годы, и судьба опять сведет меня с Петром Вороненко. Почти потерявшим зрение, с больным сердцем, без работы... «Я — живой. И на том слава Богу», — скажет он и этим поставит точку в расспросах о себе. А близняшки Петра уже стали взрослыми. Двое учатся в мединституте, одна — в университете информатики и радиоэлектроники, одна работает медсестрой в Боровлянах. «В августе, — продолжит Петр Вороненко свой рассказ, как будто все это было вчера, — мы получили 500 путевок в «Артек». Я сказал своим ребятам, что, пока детей не отправим, спать не будем. Справились за трое суток. В день отправки родители привели на площадь у райкома не 500, а по крайней мере 1.000 детей. И каждый умолял: «Возьмите моего ребенка!» А что мы могли сделать? Я сорвал голос, объясняя, что все дети уедут. Через день–другой... Колонна тронулась. И вдруг отец с девочкой на руках бросается под колеса автобуса: «Пусть лучше она погибнет здесь, чем будет мучиться всю жизнь!» К счастью, водитель успел затормозить. С ним случилась истерика. Руки колотятся. Не может держать руль... Вот после этого сердце мое и дало о себе знать...»
* * *
Но не только о мужестве, долге и человечности рассказывалось в моих материалах, написанных по свежим следам горьких и тревожных событий. В них было много «почему?» и «зачем?», вызванных трусостью руководителей разных рангов, их нежеланием брать на себя ответственность и мелкостью души. Вопросы остались безответными. Зато с автором публикаций идеологические начальники разобрались по полной программе. Но это уже другая тема.
Через месяц после катастрофы на Чернобыльской атомной станции Алесь Адамович в письме, адресованном М.С.Горбачеву, сказал то, на что никто не решался. Он описал, какой размах приобрела катастрофа в Белоруссии на самом деле, а не так, как докладывалось Москве. Что произошедшая трагедия страшна и может отразиться на многих поколениях... Он убедительно доказывал, какие меры необходимо предпринимать немедленно, чтобы спасти людей. Потому что «...каждый день и час промедления — непростительный грех перед будущим народа. Никакие наши оправдания и объяснения больное потомство не простит. И неоправданных жертв мы сами себе не простим». Он говорил, к какой страшной беде приводит людей стремление властей умолчать о масштабах катастрофы и ее последствиях...
— Комментарии к вашему письму, Алесь Михайлович, не нужны. В нем сказано все. Но тогда с новой силой возникает вопрос, который, надо полагать, многим жителям республики не дает покоя: как же так случилось и кто в этом виноват, что на огромной территории Белоруссии (кроме трех районов: Брагинского, Хойникского и Наровлянского) люди и слыхом не слыхивали о постигшем их несчастье? Почему преступное молчание длилось три года?
— Трудные вопросы, но я попытаюсь на них ответить. Казалось бы, реакция на мое письмо была самая благоприятная. 3 июня Михаил Сергеевич Горбачев получил письмо, а на следующий день зачитал его на Политбюро, где присутствовали и руководители республики. А еще через два дня я возвращался в Минск в одном вагоне с представительной комиссией (разумеется, по чистой случайности, да и узнал я об этом спустя время). Так что реакция была незамедлительной, но произошло нечто странное. Эту представительную комиссию едва ли не с вокзала готовы были завернуть назад. Ее все–таки приняли, но весь разговор свелся к тому, что автор письма — человек несерьезный, некомпетентный и вообще писатель, у которого, как известно, реальность тесно переплетается с вымыслом. Так стоит ли придавать этому значение? И это вместо того, чтобы показать весь масштаб бедствия и просить, просить незамедлительную помощь, как просят добрые люди.
Если иметь в виду, кто входил в состав комиссии — председатель Госгидромета, ответственные работники из министерства приборостроения и ряд других номенклатурных чиновников, — то эту версию они приняли весьма охотно и одобрительно.
Но получилось, однако, не совсем гладко: на беседе присутствовали белорусские ученые Н.А.Борисевич, В.Б.Нестеренко, которые не могли пойти против совести и выдать желаемое руководством республики за действительность. Они–то как раз и подтвердили факты, изложенные в моем письме: поражены не три района, как информировали Москву, и не только Гомельская область. И мы совсем беззащитны перед радиацией — нет приборов...
Был, правда, в этой невеселой истории и очень конкретный результат — все, кто давал информацию для письма, были уволены.
— И само собой, Алесь Михайлович, не замедлили рассчитаться за все и с вами...
— Разумеется. Меня выжили из Белоруссии... Здесь я, пожалуй, перейду к некоторым обобщениям. Я не стану обвинять конкретных лиц, имеющих непосредственное отношение к последствиям чернобыльской трагедии. Порой слишком с близкого расстояния приходится мне наблюдать тех, кто находится на самой вершине административно–бюрократической пирамиды. На мой взгляд, их личные качества не играют особой роли. Не в них суть...
Я даже задумал такую вот повесть. Ахнуло, дескать, еще несколько Чернобылей, но наша административно–бюрократическая система действует как всегда. Как действовала и с первым Чернобылем. Постепенно вымирают люди, а информация как внутри страны, так и на весь мир идет такая, что у нас стало даже лучше, чем было до катастрофы. Все функционирует как прежде, а людей становится все меньше и меньше. И хотя страны, по сути, уже нет, противник по–прежнему считает нас опаснейшим врагом. В один из кризисных моментов он не выдерживает и наносит ядерный удар по стране, которой не существует. Но где тем не менее бюрократическая система так мистифицирует мир, что никто этого не заметил. Как, впрочем, в свое время не замечали миллионов советских людей, сидевших в лагерях. И вот из–за несуществующего врага погибает от радиации и сам агрессор. И весь мир.
Наблюдая действия нашей бюрократической машины в связи с чернобыльской аварией, невольно думаешь, что нет такого абсурда, который не может стать реальностью. Мне один большой деятель несколько часов подряд доказывал, что все у нас делается правильно и хорошо. С восторгом рассказывал (Салтыков–Щедрин это называл административным восторгом), как на беседе в Совмине СССР председатель Совета Министров Украины Ляшко полтора часа плакал в жилетку и просил помощи, а наш представитель отчитался за 10 минут. И тогда его похлопали по плечу и сказали: «Учитесь, украинцы, у белорусов». А я с болью подумал: «Ради вот такого похлопывания по плечу такие готовы списать хоть целый народ...»
(Фрагменты интервью с Алесем Адамовичем. 1989 год.)
«Вместе с оперативной группой я прибыл в Хойники 4 мая. До часу ночи судили–рядили, как приступить к эвакуации людей. Как блокировать зону, которую реально нам трудно было представить. Как это ни абсурдно, но зона определялась не приборами, а циркулями. Обводился на карте кружок радиусом 30 км — вот вам и зона. Все, что внутри кружка, подлежит эвакуации, а за ее пределами — нормальная жизнь. Не надо быть большим стратегом, чтобы усомниться в основательности и серьезности такого подхода. Но было не до дебатов — слишком много забот обрушилось на тех лиц, кто нес ответственность за эвакуацию людей и всего живого, что было в зоне.
Никто не знал, как долго люди будут находиться вне своих домов. По наивности полагали: день, от силы два. Многие шли к автобусам и машинам в домашних тапочках и легкой одежде. С собой не брали ничего. Дома оставляли и документы, и деньги. Даже дома и квартиры не запирали.
И все это нужно было охранять. Но это потом, главное — эвакуировать людей. Ходили по хатам, проверяли, не остался ли кто–нибудь. Люди есть люди. Попробуй вот так внезапно оторвать их от родных гнезд, посадить в автобусы и увезти куда–то. Сумей объяснить сельскому человеку, что такое радиация. И почему из–за нее, проклятой, надо бросать все и ехать неизвестно куда и зачем...
Солнце высушило водоемы. То и дело полыхали пожары. Горели торфяники. Горела нескошенная трава. Как свечи вспыхивали дома. И каждый очаг пожара — это как вновь и вновь взрывающийся реактор. Пожарники работали по–геройски. Костюмы, накаляясь от невыносимой жары, наполнялись влагой, которая едва не доходила им до колен. Люди изнемогали от усталости, от нечеловеческих нагрузок, но делали свое дело.
А зона по–прежнему была отмечена только циркулями на картах. Мы предложили обнести загрязненные территории колючей проволокой. Сразу же последовал окрик сверху: ни в коем случае! Зачем шокировать людей! Расставьте, где необходимо, солдат, работников милиции. Расставили через каждые 100 метров молодые жизни под ливень радиации. Но сколько могло так продолжаться? День, два, но не месяцы же! Спасая людей, нельзя было не думать и о спасателях. Тех, кто рисковал своим здоровьем ради здоровья других. Приняли решение действовать самостоятельно: установили столбы и обнесли зону проволокой.
К 7 мая напряжение достигло кульминации. За первым механическим взрывом мог последовать настоящий ядерный. И если бы сдетонировали ядерные ракеты, которыми буквально была нашпигована Беларусь, одному Богу известно, что могло произойти с нами, Европой, а может быть, и человечеством... К счастью, взрыв предотвратили, но паника была немалая. Люди бросали все и бежали на вокзалы. Только бы подальше от беды...»
(Фрагмент очерка о ликвидаторе генерале Владимире Савичеве. 1994 год.)
«...За свою жизнь я немало видел кладбищ. Городских — помпезных и скромных. Сельских — тихих, утопающих в кустах буйной сирени. С вековыми деревьями над покосившимися крестами. Ухоженных и заброшенных.
Никогда не забуду, как на Новой Земле, где я служил, однажды забрел на кладбище военных моряков. Такой пронзительной тоски и жгучего одиночества, как на этом пятачке, возвышающемся над бескрайней тундрой, я, пожалуй, не испытывал никогда в жизни. «Как жутко, — подумал я с содроганием, — что эти ребята лежат в вечной мерзлоте. Что земля не пухом, а тяжелым камнем легла им на грудь...»
Мы свернули с магистрали на узкую асфальтовую полоску — некогда бывшую улицу бывшей деревеньки под названием Степанов Хутор. Слева и справа, там, где стояли избы, одинаковые, как братские могилы, возвышались невысокие холмы с рыжей глиной наверху. Будто проступившей кровью... Там похоронены дома. И все, что было в них, что служило людям и согревало их души.
Шелестят листвой одичавшие плодовые деревья. Созревают на них плоды и, никому не нужные, укрывают собой эту несчастную землю. В глубине колодцев тускло поблескивает давно протухшая вода...
Жутко. В горле комок. Войны, стихийные бедствия стирают с лица земли не только деревни, но и большие города. Как ни страшно все это, но объяснимо. А здесь... Я представил на миг бывшего жителя этой несуществующей деревеньки у могилы своего дома. Одинокого, измученного тоской, и стало не по себе...»
(Краснопольский район. 1994 год.)
