В тот день погибли более 700 человек
В 2013 году «Издательский дом «Звязда» выпустил документальную повесть Сергея Панизника «Освейская трагедия. 1943». Впервые изданная в 1992 году, повесть и сейчас не теряет своей актуальности. О чем повествует эта книга? Более 70 лет назад, 16 февраля 1943 года, фашистские оккупанты согнали в костел жителей Росицы Верхнедвинского района и окрестных деревень. Продержав их там несколько дней, вывели на окраину и заживо сожгли в большом сарае. В тот день погибли более 700 человек. С этой трагедии началась трагедия всей освейской земли — одна из самых ужасных на территории Беларуси. Карательная операция гитлеровских захватчиков по жестокости превзошла все ранее проведенные ими акции по уничтожению мирного населения. В результате блокады (а она длилась почти полтора месяца) только в бывшем Освейском районе были сожжены все 158 населенных пунктов, часть из них уничтожена вместе с людьми. Из 21 тысячи на пепелища возвратились только шесть с половиной тысяч жителей. Теперь на Освейщине ни одного из них нет в живых. Читателям «БН» предлагаем отрывки из документальной повести Сергея Панизника.
ПАНИЗНИК Сергей Степанович родился в 1942 году в деревне Бабышки Миорского района Витебской области. В 1962 году окончил фельдшерское отделение Могилевского медучилища. В 1963—1967 годах — курсант Львовского высшего военно-политического училища. До 1976 года — военный журналист. Работал редактором на Белорусском телевидении, в издательстве «Юнацтва», ученым секретарем Литературного музея Янки Купалы.
Член Союза писателей с 1967 года. Автор двадцати сборников поэзии, в том числе для детей. Опубликовал книги документальной прозы: «После огненных деревень» (1980), «Браніслава» (1985), «Освейская трагедия» (1992).
Почетный гражданин г. п. Освея Верхнедвинского района.
От автора
Если посмотреть на закат, то можно увидеть: они соединяются только солнцем, эти мои два берега Двины. Один из них представляет собой границу Миорского района, второй — Верхнедвинского. Я родился весной 1942 года на западном берегу. И моею планидой стали не радостные созвездия зодиака, а горячие ночные отблески пожарищ. Да, на мое рождение смотрело небо Освейщины. И давно ждало, чтобы позвать к себе.
Мне повезло, что ярые каратели просто не успели испепелить мое родное жилище. И если живу, так живу действительно в долг, живу вместо тысяч уничтоженных сверстников. Смерч огненных деревень Задвинья оставил отметины на моей судьбе. Когда пришел срок, я просто не мог не выяснить, а что там было — сразу за моим рождением, что было после него — через год, десять, тридцать...
…Мы видим памятники на месте бывших деревень, сожженных карателями. Это Освейщина. Алексей Толстой, выступая в газете «Правда» в 1943 году, все, что здесь произошло, назвал Освейской трагедией. Только в одном районе уничтожено 183 деревни, сожжено и расстреляно 11 383 человека. 14 175 жителей фашисты вывезли в рабство. Кто знает, полон ли этот список жертв. Путь живых был таков: Саласпилс, Майданек, Освенцим, Дахау, Маутхаузен, Равенсбрюк...
Общий счет потерь по всем районам Беларуси достигает астрономической величины. Писатель Кастусь Тарасов подсчитал, что если бы все жертвы встали в одну шеренгу, она растянулась бы на 1100 километров. Пришлось бы идти месяц вдоль смотрящих на нас людей, чтобы каждому хоть на мгновение заглянуть в глаза, принять хотя бы частицу боли, памяти…
…Цена нашей победы в последней мировой войне фантастическая и действительно неизмеримая. Только и прямые потери советских людей составляют ориентировочную цифру в 26—27 миллионов человек. Косвенные — чуть меньше — 22—23 миллиона. 50 миллионов не пришедших к мирной творческой жизни душ... Качается тяжелое эхо — будто грозная перуновая колесница Ильи-пророка. До конца не подсчитанное и не взвешенное эхо утрат Освейщины. Если соорудить мемориал Освейской трагедии, из чела его должен взывать к современникам могучий зов детей к матерям, матерей к детям. И такой зов был бы символическим маяком, притягивающим к Родине всех ею рожденных, но разбросанных по всем континентам планеты Земля…
...Из хаты в хату, из села в село шел я по Освейской земле. Не одна щеколда прозвенела за спиной. Сколько раз приходилось тревожить искалеченную войной память людей, волновать человеческие сердца. Ни одна женщина, ни один мужчина, у кого интересовался их судьбой, не могли оставаться равнодушными, когда вспоминалась война. Потому что не была она для них событием давним, а была бедой вчерашней, болью сегодняшней, памятью вечной.
Ни слова здесь не прибавлено к тому, что сказано людьми, о чем свидетельствуют документы. Да и как добавить к взгляду Освеи — слезинки, к вздоху Сарьи — печали, к памяти Росицы — пепла ада, к пульсу Саласпилса — надежды? Всего было вдосталь. Но как сказала мне в Риге белоруска Анна Федоровна Шандер, прошедшая войну со своими пятерыми детьми: «Матчына сэрца нiколi не гасне!» Да, материнское сердце никогда не угасает, как не угасает ни одно мгновение тех векопамятных сражающихся лет…
«Наконец настал и наш час»
Послушаем рассказы о тех трагических событиях уроженцев Освейщины...
Людмила Ивановна
ЛЕВЧЕНКО-ЗИНКЕВИЧ, г. Елгава:
— Итак — война. Бомбили Освею. В то время мы находились в маленькой деревеньке. Прожили мы там, наверное, неделю, а затем вернулись домой, в свой домик, где мучались до 1943 года. Жили очень голодно. Не было соли. Перебивались кое-как. Но все мы были вместе. Первые жертвы оккупации: привезли маминого брата, всего исколотого штыками. Так я впервые встретилась со смертью и злодеяниями фашистов. Зима 1943 года выдалась очень суровой: мы жутко мерзли, не было дров. Многие из наших родственников стали помогать партизанам. Дядя Андрей Ясюкевич был за это повешен. Славик Злотко партизанил. Поэтому его маму зверски пытали. Во время пыток она скончалась. Чапкевич Мария и Егор партизанили.
По вечерам видно было, как пылают деревеньки: зарево от пожарищ освещало небо. Все жили в ожидании скорой смерти. Те люди, кому удавалось спастись, рассказывали о страшных зверствах.
Наконец настал и наш час. В то ужасное утро прилетели самолеты, обстреляли наш городок. Мама кое-как собрала нас, и мы побежали в лес. Началась паника: люди не знали, куда бежать, где спастись. Далеко мы уйти не смогли: Освею уже окружили эсэсовцы и их пособники айзсарги. Помню, как мы попадали в сугроб возле какого-то дома на окраине в надежде, что нас не заметят, но тут раздалась очередь из автомата, и фашист скомандовал встать. Подниматься боялись, и тогда моя мамочка обняла нас и заставила поднять руки. Маму толкнули, нас погнали к центру. Отовсюду раздавались пулеметные очереди, крики людей. Когда мы подошли к нашему домику, то я увидела, как выносят наши вещи и выгоняют нашу корову. Повсюду шел грабеж. Когда подогнали к центру, там уже были и другие, такие же несчастные люди. Все плакали. Нас окружили плотным кольцом. Затем какой-то мужчина сказал, что, если раздастся хоть один выстрел, мы все будем уничтожены. Так мы простояли довольно долго. Затем нас стали загонять в церковь, которая была открыта во время войны (до этого там было какое-то госучреждение). Все мы плакали и молились. Из церкви никого не выпускали. Там ждали своего последнего часа дети, женщины и старики — те, кто не успел убежать. Несколько дней никуда никого не выпускали: все нужды справляли там же. Когда, наконец, стали выгонять на улицу, то жуткая картина предстала перед нами: церковь была обложена соломой, окружена фашистами с пулеметами. Нас построили и погнали. Куда — никто не знал, но все были уверены — на расстрел. Но опять эта участь нас миновала. Пригнали нас на станцию. Помню панический страх перед паровозом с вагонами. Затем нас пересчитали, загнали в телятник, закрыли двери и повезли. Голодные, холодные, униженные, но горячо любящие друг друга люди были готовы поделиться последним.
При очередной остановке открылись двери, раздалась команда выходить и строиться. Так мы оказались в Латвии. Нас построили и погнали. По дороге был привал около какого-то дома. Рядом с домом стоял тазик с картофельными очистками, а сверху лежала черная корка хлеба, которую я успела схватить и отдать маме, чтобы она поделила. И до сих пор эта корка встает перед глазами: жгучий стыд охватывает меня от содеянного (украла).
И вот подошли к забору, обнесенному колючей проволокой. Увидела вышки с патрулями и собаками. Так мы оказались в концлагере Саласпилс. В бараке детей остригли наголо, женщин по уши. Абсолютно голых и босых погнали по холоду в другой барак. Начался так называемый карантин. Все плакали от стыда и безысходности. После карантина поместили в лазарет, где у меня выкачивали кровь для фашистских солдат. Рядом со мной лежала женщина, она тихонько уговаривала меня не плакать, иначе меня умертвят совсем. Сколько раз у меня брали кровь, я не помню, так как после этого мучительно хотелось спать.
И вот однажды ко мне подошла женщина и спросила, хочу ли увидеть свою маму. Она сказала, что завтра угоняют наших мам и поэтому она проведет меня в тот барак, где мама находится. На всю жизнь я запомнила имя этой доброй женщины: звали ее Анной. Больше я о ней ничего не помню.
(Продолжение следует.)
