Он защищал минское небо

Первая «публикация» этой удивительной истории была устной — неведомый телеграф разнес известие по фашистским лагерям смерти. Замученные, истощенные, на гибель обреченные люди радовались ей, как собственной победе. Это было то, о чем каждый мечтал. Бежали! Да как — на захваченном самолете!..
Первая «публикация» этой удивительной истории была устной — неведомый телеграф разнес известие по фашистским лагерям смерти. Замученные, истощенные, на гибель обреченные люди радовались ей, как собственной победе. Это было то, о чем каждый мечтал. Бежали! Да как — на захваченном самолете!

...В Балтийском море на линии к северу от Берлина есть островок Узедом. На западной его оконечности располагалась секретная база Пенемюнде. Ее называли заповедником Геринга. Тут испытывались новейшие самолеты, находился ракетный центр, возглавляемый Вернером фон Брауном. С десяти стартовых площадок, расположенных вдоль побережья, ночами, оставляя огненные языки, уходили в небо «Фау–2». Этим оружием фашисты надеялись дотянуться до Лондона и Нью–Йорка.

Авиационное подразделение, осуществлявшее испытания новейшей техники, возглавлял 33–летний ас Карл Хайнц Грауденц. За его плечами было много военных заслуг, отмеченных гитлеровскими наградами. Он летал на «Хейнкеле–111», имевшем вензель «Г.А.» — «Густав Антон». База тщательно охранялась истребителями и зенитками ПВО, а также службой СС.

8 февраля 1945 года был обычным днем. Обер–лейтенант Грауденц, наскоро пообедав в столовой, приводил в порядок в своем кабинете полетные документы. Внезапно зазвонил телефон:

— Кто это у тебя взлетел, как ворона? — услышал Грауденц грубоватый голос начальника ПВО.

— У меня никто не взлетал...

— Не взлетал... Я сам видел в бинокль: взлетел кое–как «Густав Антон».

— Заведите себе другой бинокль, посильнее, — вспылил Грауденц. — Мой «Густав Антон» стоит с зачехленными моторами. Взлететь на нем могу только я. Может быть, самолеты у нас летают уже без пилотов?

— Вы поглядите–ка лучше, на месте ли «Густав Антон»...

Обер–лейтенант Грауденц прыгнул в автомобиль и через две минуты был на стоянке своего самолета. Чехлы от моторов и тележка с аккумуляторами — это все, что увидел оцепеневший ас. «Поднять истребители! Поднять все что можно! Догнать и сбить!..» Через час самолеты вернулись ни с чем.

Геринг, узнав о ЧП на секретнейшей базе, топал ногами: «Виновных повесить!» 13 февраля Геринг и Борман прилетели на Пенемюнде... Каким образом голова Карла Хайнца Грауденца уцелела — остается загадкой. Возможно, вспомнили о его прежних заслугах. Но, скорее всего, ярость Геринга была смягчена спасительной ложью: «Самолет догнали над морем и сбили». Кто угнал самолет? Первое, что приходило на ум Грауденцу, «томми»... Англичан беспокоила база, с которой летали «Фау». Наверное, их агент. Но в капонире — земляном укрытии для самолетов, близ которого находился угнанный «Хейнкель», — нашли убитым охранника группы военнопленных. Срочное построение в лагере сразу же показало: десяти узников не хватает. Все они были русскими. А через день служба СС доложила: один из бежавших вовсе не учитель Григорий Никитенко, а летчик Михаил Девятаев.

Первый бой в небе над Минском

Михаил Девятаев... Мы сидим в его доме. Михаил Петрович вспоминает.

Он мордвин. Был он у матери тринадцатым ребенком. Отец умер от тифа, когда мальчику было два года. Легко представить, как жилось в многодетной бедной деревенской семье. Однако все дети выжили. И по законам жизни выросли крепкими, смелыми, не боящимися невзгод.

В 1934 году в мордовский поселок Торбеево прилетел самолет — забрать больного. Михаилу было шестнадцать лет. Вид самолета на поле, короткий разговор с летчиком поселили в юной душе мечту. Школа окончена. Матери он сказал: «Еду в Казань. Вернусь летчиком».

В Казань он явился босым, в майке, сшитой из стираного кумача. Первые две ночи спал на вокзале. Путей в летчики сразу найти не мог, определился в речной техникум. И окончил его успешно. Одновременно учился в аэроклубе. Потом военное училище. В 1939 году он явился в родное Торбеево лейтенантом: «Мама, я — летчик!»

А после была служба в Западном ОВО, в 237–м истребительном авиационном полку в Могилеве. Это было первое место службы молодого летчика после окончания Оренбургского летного училища. Война застала его под Минском. Уже 23 июня Михаил Девятаев участвовал в воздушном бою. 24 июня он сбил вражеский самолет. А еще через день сам попал под огонь «Мессершмитта» и выпрыгнул с парашютом из горящего «ишака» (истребителя И–16). Не прояви он находчивость, война и жизнь окончились бы для него в этом бою под Минском — «Мессершмитт» развернулся расстрелять летчика. Михаил стянул стропы и быстро «колбасой» понесся к земле. В ста метрах он дал парашюту раскрыться и спасся. Потом он еще не один раз покидал горящие самолеты. К лету 1944 года Девятаев сбил девять вражеских самолетов. Пять раз сбивали его. У него были прострелены рука и нога. Лежал в госпитале. Снова вернулся в самолет. Полтора года из–за ранений летал на «кукурузнике», но потом добился возвращения в истребительный полк. В 1944 году Девятаев был награжден тремя боевыми орденами.

Тут нет возможности рассказать о множестве интереснейших боевых эпизодов, о том, как копился опыт войны, как постепенно немецкие летчики потеряли господство в небе, как стали бояться «яков», как боевая взаимовыручка, дерзость, находчивость приносили победу. Но об одном случае рассказать надо. Он выявляет характер летчика Девятаева. Вы почувствуете: все, что случилось потом, в звездный час его жизни, было закономерным, было подготовлено всем течением его жизни.

Осенью 1943 года из–под Кривого Рога надо было вывезти тяжелораненого генерала — только в Москве могли сделать сложнейшую операцию. Три самолета У–2, вылетая, не достигали цели — в тумане не находили село или терпели аварию, пытаясь садиться на раскисшую землю. Девятаев, полетевший четвертым, нашел село, благополучно сел, отыскал нужный дом и узнал: генерала четыре часа назад отправили в Москву поездом... Конечно, можно было бы вернуться и доложить все, как было. Девятаев поступает иначе. Прикинув время и путь следования нечастых в прифронтовом крае пассажирских вагонов, он полетел над железной дорогой и скоро увидел поезд. Как заставить остановиться? «Я полетел низко, едва не касаясь колесами паровоза. Отворачивал в сторону, покачивал крыльями — нет, машинист не понимал, чего добивается «кукурузник». Тогда, выбрав место, я посадил самолет и выбежал на полотно, отчаянно размахивая шлемом. Поезд промчался мимо. Я взлетел еще раз, обогнал состав, сел и выбежал снова на полотно».

На этот раз поезд остановился. Посреди степи генерала перенесли в самолет. К вечеру он был уже в Москве. Он лежал на носилках белый, бескровный. Велел позвать летчика. Тот подошел, приложил ладонь к шлему. Генерал попросил достать из кобуры пистолет. «Лейтенант, возьмите на память. Сколько буду жить, столько буду вас помнить».

Такой эпизод... В нем — весь человек: чувство долга, находчивость, смелость, стремление достигнуть цели... Летом 1944 года Михаил Девятаев снова на истребителе, воюет в дивизии Александра Покрышкина.

После боя

День 13 июля был переломным в его военной судьбе. Накануне наступления под Львовом он сопровождал бомбардировщики, сделал за день три боевых вылета. Уже на заходе солнца поднялся в четвертый раз навстречу летевшим «Юнкерсам». Он не заметил, как из–за облака вынырнул «Мессершмитт»... Машина словно споткнулась. В кабине — дым, перед глазами — языки пламени... Со стороны безнадежность его положения была, наверное, особенно ясной. «Мордвин, прыгай!» «Мордвин» — позывной Девятаева. «Миша, приказываю!» — это был голос его командира... Бой шел за линией фронта. Прыгая из самолета, который вот–вот взорвется, Михаил ударился о хвостовой стабилизатор и приземления на парашюте уже не помнил. Очнулся в землянке среди летчиков. Но речь — чужая... Это был плен.

Сначала с ним обошлись почти по–рыцарски: перевязали рану, накормили, не тронули ордена. Даже как будто с уважением на них смотрели — такого, мол, ценим. Но, оказалось, все было психологической подготовкой склонить к измене. Когда Девятаев с возмущением и со свойственной ему прямотой сказал: «Среди летчиков предателей не найдете» — отношение изменилось.

В прифронтовом лагере военнопленных встретил таких же, как сам. Все в плену оказались после вынужденных посадок и прыжков из подбитых машин. Были раненые, с обожженными лицами и руками, в обгоревшей одежде. Но это были люди, уже видавшие Сталинград, Курскую дугу, освобождавшие Киев, это были летчики, познавшие вкус победы, вгонявшие в землю немецких асов. Сломить их было нельзя.

Их держали от остальных пленных отдельно. И на запад повезли не в поезде, а в транспортных самолетах.

Начался для летчиков лагерный плен. Их поместили в отдельный барак. Рядом валялась чья–то одежда, обувь, детские рубашонки, ночные горшки... Решились спросить у охранника: что это значит? Эсэсовец, ухмыляясь, с видимым удовольствием объяснил: «В бараке жили еврейские семьи, вчера всех... туда — он показал на трубу крематория, — освободили место для вас».

Бежать! Бежать во что бы то ни стало...

Секретная база

К концу 1944 года фашисты стали испытывать острую нужду в рабочей силе. Узников Заксенхаузена осмотрели врачи и, как видно, нашли, что часть до предела истощенных людей пригодна к работе в каких–то иных местах.

15 ноября полтысячи пленных загнали в вагоны. Везли куда–то три дня. Когда вагоны открыли, более половины людей были мертвы.

«Учитель Никитенко Григорий» (так Девятаев ухитрился обозначить себя в лагерных документах) оказался среди тех, кого построили перед комендантом нового лагеря. Тот сказал: «О побеге не помышляйте. Отсюда никто не убегал и не убежит».

И было ясно: лагерь находится около важной военной базы. В неделю раз, вечерами, в небо с ревом, оставляя полосы света, улетали ракеты. Где–то вблизи располагался аэродром.

Самой тяжелой была работа аэродромной команды: засыпали воронки, носили замес из цемента. Но именно в эту команду стремился все время попасть «учитель из Дарницы». «Рев самолетов, их вид, их близость с громадной силой всколыхнули мысль о побеге». Постепенно «учитель» нашел единомышленников. Работая на аэродроме, теперь примечали все подробности его жизни: когда заправляются самолеты, когда команды уходят обедать, какая машина удобнее стоит для захвата. Остановили внимание на двухмоторном «Хейнкеле–111». «Я прикидывал план захвата машины, рулежки, взлета под горку в сторону моря. Но сумею ли запустить, сумею ли справиться с двухмоторной машиной? Во что бы то ни стало надо было увидеть приборы в кабине, понять, как, что, в какой последовательности надо включать, — в решительный момент счет времени будет идти на секунды».

Во время аэродромных работ Девятаев не упускал случая заглянуть на самолетную свалку и там впивался глазами в приборные доски «Хейнкеля–111». Экипаж тяжелого двухмоторного бомбардировщика состоял из шести человек. Беглецам предстояло поднять его силами одного изможденного узника. «Главное — запустить, вырулить и взлететь... Случай помог проследить операции запуска. Однажды мы расчищали снег у капонира, где стоял такой же, как «наш», «Хейнкель». С вала я видел в кабине пилота. И он заметил мое любопытство. С усмешкою на лице — смотри, мол, русский зевака, как легко настоящие люди справляются с этой машиной, — пилот демонстративно стал показывать запуск. Подвезли, подключили

тележку с аккумуляторами. Пилот показал палец и отпустил его прямо перед собой. Потом пилот для меня специально поднял ногу на уровень плеч и опустил — заработал один мотор. Следом — второй. Пилот в кабине захохотал. Я тоже еле сдерживал ликование — все фазы запуска «Хейнкеля» были ясны».

Заговорщики стали теперь обсужд
ать детальный план захвата машины. Заучено было: кто ликвидирует вахтмана (охранника), кто расчехляет моторы, кто снимает струбцинки с закрылков... «Степень риска все понимали: может поднять тревогу охрана; может неожиданно кто–нибудь появиться у самолета; машина окажется без горючего; не запустим моторы; могут, быстро хватившись, загородить полосу взлета; могут вслед послать истребителей; могут возникнуть и непредвиденные осложнения. Сам я мысленно думал: шансы — один из ста. Но отступать мы уже не могли. Мы уже сжились с мыслью: «В обед хлебаем баланду, а ужинаем дома, среди своих» — и самолет уже называли не иначе как «наш «Хейнкель». 7 февраля решили: побег завтра или никогда».

Тот день

День 8 февраля 1945 года начался на острове как обычно. «Ночью взлетали ракеты. Я не мог заснуть от рева и от крайнего возбуждения. Рано утром до построения я сказал Володе Соколову, возглавлявшему аэродромную команду: «Сегодня! И где хочешь достань сигареты. Смертельно хочу курить». Володя снял с себя свитер и выменял на него у француза пять сигарет». Построение... Отбор команд. Задача Соколова: сделать так, чтобы в аэродромную группу попало сегодня не более десяти человек, чтобы все были советскими и обязательно все посвященные в планы побега.

«В 12.00 техники от самолетов потянулись в столовую. Вот горит уже костер в капонире, и рыжий вахтман, поставив винтовку между колен, греет над огнем руки. До «нашего «Хейнкеля» двести шагов. Толкаю Володю: «Медлить нельзя!» А он вдруг заколебался: «Может, завтра?» Я показал кулак и крепко сжатые зубы.

Решительным оказался Иван Кривоногов. Удар железякою сзади — и вахтман валится прямо в костер. Смотрю на ребят. Из нас только четверо знают, в чем дело. У шести остальных на лицах неописуемый ужас: убийство вахтмана — это виселица. В двух словах объясняю, в чем дело, и вижу: смертельный испуг сменяет решимость действовать.

Самый высокий, Петр Кутергин, надевает шинель охранника, шапочку с козырьком. С винтовкой он поведет «пленных» в направлении самолета. Но, не теряя времени, я и Володя Соколов были уже у «Хейнкеля». У хвостовой двери ударом заранее припасенного стержня пробиваю дыру. Просовываю руку, изнутри открываю запор.

Внутренность «Хейнкеля» мне, привыкшему к тесной кабине истребителя, показалась ангаром. Сделав ребятам знак «В самолет!», спешу забраться в кресло пилота. На лицах расположившихся сзади — лихорадочное напряжение: скорее!»

Владимир Соколов и Иван Кривоногов расчехляют моторы, снимают с закрылков струбцинки... Ключ зажигания на месте. Теперь скорее тележку с аккумуляторами. Подключается кабель. Стрелки сразу качнулись. Поворот ключа, движение ноги — и один мотор оживает. Еще минута — закрутились винты другого мотора. Прибавляется газ. Оба мотора ревут. С боковой стоянки «Хейнкель» рулит на взлетную полосу. Никакой заметной тревоги на летном поле не видно — все привыкли: «Густав Антон» летает много и часто. Пожалуй, только дежурный с флажками на старте в некотором замешательстве — о взлете ему не сообщали.

«Точка старта. Достиг ее с громадным напряжением сил — самолетом с двумя винтами управлять с непривычки сложнее, чем истребителем. Но все в порядке. Показания главных приборов, кажется, понимаю. Газ... Самолет понесся по наклонной линии к морю. Полный газ... Должен быть взлет, но «Хейнкель» почему–то бежит, не взлетая, хвост от бетона не отрывается... В последний момент почти у моря резко торможу и делаю разворот без надежды, что самолет уцелеет. Мрак... Подумал, что загорелись. Но это была только пыль. Когда она чуть улеглась, увидел круги от винтов. Целы!

И оживает аэродром — все, кто был на поле, бегут к самолету. Выбегают летчики и механики из столовой. Даю газ. Разметаю всех, кто приблизился к полосе. Разворот у линии старта. И снова газ... В воспаленном мозгу искрой вспыхнуло слово «триммер». Триммер — подвижная, с ладонь шириною плоскость на рулях высоты. Наверное, летчик оставил ее в положении «посадка». Но как в три–четыре секунды найти механизм управления триммером? Изо всех сил жму от себя ручку — оторвать хвост от земли. Кричу что есть силы ребятам: «Помогайте!» Втроем наваливаемся на рычаг, и «Хейнкель» почти у самой воды отрывается от бетона... Летим!!!»

Домой!

Управление триммером отыскалось, когда самолет, нырнув в облака, стал набирать высоту. И сразу машина стала послушной и легкой. «В этот момент я почувствовал: спасены! И подумал: что там творится сейчас на базе! Посмотрел на часы. Было 12.36 — все уместилось в двадцать одну минуту». Летели на север над морем, понимали: над сушей будут перехвачены истребителями. Потом летели над морем на юго–восток.

Высота была около двух тысяч метров. От холода и громадного пережитого возбуждения у пилота и его пассажиров в полосатой одежде не попадал зуб на зуб. Но радость переполняла сердце.

О приближении фронта догадались по бесконечным обозам, по колоннам машин и танков. И вот показались дымы, вспышки разрывов... Опять колонны людей и машин. Но теперь при виде летящего «Хейнкеля» люди с дороги бегут и ложатся. «Наши!» Эту радость неожиданно подкрепил плотный зенитный огонь. Два снаряда «Хейнкель» настигли. Слышу крик: «Ранены!» И вижу, дымится правый мотор. Резко бросаю самолет в боковое скольжение. Дым исчезает. Но надо садиться. Садиться немедленно. Внизу раскисшая, в пятнах снега земля: дорога, опушка леса и за ней — приемлемо ровное поле. Резко снижаюсь. Неубранные шасси в земле увязнут. Надо их срезать в момент посадки скольжением в сторону...»

Артиллеристы из полка II Белорусского фронта, прошедшие с боями от Гомеля до границ рейха, с дороги, ведущей к линии фронта, видели, как на поле, подломив колеса, юзом сел «немец». Опушкой, опасаясь стрельбы, солдаты бросились к самолету. «А мы в «Хейнкеле» не вполне уверены были, что сели среди своих. Плексигласовый нос самолета был поврежден. В кабину набился снег с грязью. Я выбрался кое–как...» «Хейнкель», пропахавший по полю глубокую борозду, казался сейчас неуклюжим толстым китом, лежащим на животе. Первое, что предприняли прилетевшие, попытались скрыться в лесу. Захватив винтовку убитого вахтмана и пулемет с «Хейнкеля», поддерживая раненых, они пробежали сотню шагов по полю, но повернули назад — сил не было. Приготовив оружие в самолете, решили выждать, что будет.

«На обороте полетной карты я написал, кто мы, откуда бежали, где до войны жили. Перечислил фамилии: Михаил Девятаев, Иван Кривоногов, Владимир Соколов, Владимир Немченко, Федор Адамов, Иван Олейник, Михаил Емец, Петр Кутергин, Николай Урбанович, Дмитрий Сердюков».

— Фрицы! Хенде хох! Сдавайтесь, иначе пальнем из пушки! — послышались крики с опушки леса.

Для сидевших в самолете это были очень дорогие слова.

— Мы не фрицы! Мы свои, братцы!

Люди с автоматами, в полушубках, подбежав к самолету, были ошеломлены. Десять скелетов в полосатой одежде, обутые в деревянные башмаки, забрызганные кровью и грязью, плакали, повторяя одно только слово: «Братцы, братцы...» В расположение артиллерийского дивизиона их понесли на руках, как детей, — каждый весил менее сорока килограммов. Было это 8 февраля 1945 года...

В.ПЕСКОВ.

Справка «СБ»

«Хейнкель» совершил посадку южнее населенного пункта Голлин в расположении артиллерийской части 61–й армии. Беглецов подвергли жесткой проверке. Отправили в штрафные батальоны. Девятаев оказался единственным из всего «экипажа» беженцев, кому посчастливилось выжить. В ноябре 1945 года Девятаев был уволен в запас. Его не брали на работу. В 1946 году, имея в кармане диплом капитана, с трудом устроился грузчиком в Казанском речном порту. 12 лет ему не доверяли. Много лет отважный летчик пытался восстановить свое честное имя: писал письма на имя Сталина, Маленкова, Берии, но безрезультатно. Только 15 августа 1957 года М.П.Девятаеву было присвоено звание Героя Советского Союза.
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter