Галине Олехнович было десять лет, когда началась война. Она рассказала «СБ» о жизни в эвакуации

Оладьи с запахом хлеба

На оккупированной территории Беларуси в годы Великой Отечественной войны фашистскими карателями к местному населению применялись разнообразные формы издевательств, насилия и пыток. Их примеры известны, но многое нам еще предстоит установить. Казалось, что тем, кому удалось отправиться в эвакуацию, повезло. Ведь там не взрывались снаряды, не устраивались показательные казни. Но и назвать это нормальной жизнью тоже было сложно: голод, холод, теснота и неимоверный, непосильный труд без отдыха. Кто‑то в пути терял близких навсегда. Там тоже умирали люди — от болезней, истощения, горя... 

Когда началась война, минчанке Галине Олехнович было десять лет. Первые дни и все, что было потом, запомнила очень хорошо. Галина Ивановна — доктор экономических наук, профессор и удивительный рассказчик. Мы попросили ее поделиться личными воспоминаниями о пережитом.

фото Алексея Столярова.

Сегодня началась война

С первых же дней войны мы оказались в самых тяжелых условиях и жизни, и быта. Все сразу стало иным. Официально рабочий день был объявлен по 12 часов. Но фактически взрослые (особенно те, кто трудился на производстве) оставались на работе не только сутками, но даже неделями, а нередко и месяцами. Дети были одни и делали все сами.

Мы жили по улице Красноармейской, возле завода имени Кирова. Первые два дня в городе царила растерянность. Первая бомбежка Минска была в ночь с 24 на 25 июня. Все дома по нашей улице полыхали, как один огромный костер. Немцы целились в завод имени Кирова, но многие бомбы попадали прямо в наши деревянные дома. Мы прятались в траншее, которую успели вырыть во дворе. Когда бомбежка закончилась, увидели гигантскую кучу догоравших головешек… 

Той же ночью ушли из города в чем были. Помню, как, оглянувшись, я увидела вдали белое здание нашего театра оперы и балета, куда мы часто ходили на детские спектакли. Оно возвышалось над пеленой дыма, копоти, языков пламени — такое белое, величественное. Это была завораживающая картина, она долго оставалась в моей памяти и часто снилась в эвакуации.

Удалось забраться в последний товарный вагон эшелона, шедшего из Бреста с ранеными в сторону Москвы. Когда подъехали к Борисову, оказалось, что десант немецких автоматчиков захватил железнодорожный узел. Машинист в последний момент рванул вперед и успел проскочить. Вслед раздались автоматные очереди. Стенки нашего вагона, как оказалось потом, были насквозь продырявлены. Не забуду, как моя мама часто вспоминала этот эпизод и всегда говорила: «Мы жизнью своей обязаны только тому машинисту. Сохрани его, Господи!» 

Прибыв в Смоленск ночью, сразу попали под страшную бомбежку железнодорожного узла, где скопилось много эшелонов. Нам опять повезло, поскольку состав оказался около перрона. Мы побежали в город. А бомбы одна за другой продолжали падать. Страшная была картина: крики о помощи, стоны, плач, трупы вокруг, и над всем этим свист летящих бомб. Каким‑то чудом нам удалось не растерять друг друга. Сам город не бомбили. Люди стояли на улицах, в ужасе смотрели в сторону вокзала, а зарево над ним так полыхало, что в его свете можно было читать.

Мы старались попасть в Москву, но путь туда был запрещен, все эшелоны направляли на восток, в советский тыл. Начался наш долгий путь в глубь страны. Наконец оказались в Алтайском крае, где и прожили все военные годы. 

Всегда испытываю чувство невероятной теплоты и благодарности за искреннюю поддержку и помощь со стороны местного населения. Согласно архивным документам только за лето 1941 года в советский тыл было переброшено более 25 миллионов человек. И по всему этому долгому пути, на каждой станции или полустанке для прибывавших были организованы эвакопункты, где круглосуточно готовили горячую пищу, выдавали одежду, обувь. А вдоль вагонов всегда бегало много женщин с корзинками пирожков, хлеба, разной еды и раздавали ее нам бесплатно. «За так!» — говорили они.

И еще одна деталь. Очень часто наш поезд встречался с эшелонами, идущими на фронт. Никто в те дни не знал, сколько простоит состав, — час, полчаса, 15 минут. Никаких сигналов не было. Поэтому отлучаться, даже по нужде, было очень опасно. 
И каждый раз уезжавшие на фронт пулей выскакивали из своих вагонов, бежали к нам и на ходу забрасывали свои сухие пайки с галетами, тушенкой, сахаром. «Для детей!» — кричали они и быстро отбегали назад.

В оккупированном Минске.

Жизнь в эвакуации

Мы жили в селе Усть‑Пристань (это в 120 километрах от Барнаула), на берегу большой сибирской реки Обь. Нас привезли в середине сентября, когда уже началась суровая сибирская осень. А затем пришла и знаменитая сибирская зима — морозы до 30—35 градусов, до сих пор помню, как гудели день и ночь провода, обледенелые, с висячими сосульками, особенно в бураны.

Поселили в доме местного рыбака. Хозяин Илларион Иваныч был уже на пенсии, но с началом войны его мобилизовали на трудовой фронт, и он возглавил рыболовецкую артель. Поскольку все его артельщики были женщины, он их шутливо называл «мой гарем». Они уходили на промысел на всю неделю, круглогодично. Возвращались поздно вечером в субботу, стараясь за воскресенье что‑то сделать по дому.

Почти каждый раз Илларион Иваныч приносил домой одну большую стерлядь. До сих пор у меня в памяти стоит картинка: идет он домой по улице своей тяжелой крестьянской походкой, в руках у него большое ведро, а из ведра мотается из стороны в сторону огромный рыбий хвост. 
Этой одной‑единственной стерляди нам всем хватало почти на неделю. Она скрашивала полуголодную жизнь. Мы делили ее на маленькие кусочки, ели не спеша, долго смакуя во рту.
С большой теплотой вспоминаю и нашу хозяйку Марию Осиповну. Она многому меня научила: работать с веретеном, сучить нитки, ткать, вязать, теребить куделю, топтать кизяки. Жили мы одной семьей. Весной наша семья получила пашню, стало легче: сеяли свеклу, морковь, турнепс. Картофель не сажали, практически не было яблонь. Помню, когда вернулись домой, в Минск, купили на базаре картофель, яблоки и просто не могли от них оторваться.

На местном молокозаводе раз в неделю продавали сыворотку, и только по ведру, чтобы всем досталось. Выстаивали длинные очереди. Раз в неделю продавали жмых (отходы от подсолнечника), и только один круг, по два килограмма в руки. Его потом толкли в ступе, добавляли турнепс, репу и пекли из такой смеси оладьи. Иногда вместо хлебного пайка в 100 граммов нам по карточкам выдавали 200 граммов муки. Это тоже был почти праздник — все‑таки оладьи были с запахом хлеба! Мы ведь добавляли тогда одну ложку муки в жмых! 

Чтобы протопить школу, все старшие классы — от седьмого до десятого класса — летом выезжали на другой, лесной берег Оби для заготовки дров. Мы, подростки, рубили (валили!) лес под присмотром местного лесничего, вернувшегося с фронта без ноги, и еще двух стариков; занимались распиловкой дерева, обрубали сучья, грузили все это на тачки, везли вручную к парому, а затем уже на своем, степном берегу перевозили дрова от пристани в школу. В зависимости от того, сколько удавалось заготовить дров, продолжались уроки в школе зимой. В особо крутые морозы школа не работала. Но нас отпускали с обязательным заданием по всем дисциплинам. Эти задания мы сравнивали с фронтовыми. И не помню случая, чтобы кто‑то приходил неподготовленным! С ним просто никто не разговаривал, пока такой бедолага не искупит свою вину. 
Вообще, я помню, что самое страшное было показать свою лень или неохоту. «На фронте умирать легче, да?» И все вокруг смотрят на тебя с таким презрением, что становится не по себе. Этот довод действовал на нас безотказно. Сразу, в один миг, человек взрослел. 
Нас также привозили на уборку урожая, обмолот зерна, работу на элеваторе, заготовку сена, сбор колосков и так далее. И так все четыре года войны. И много времени уделяли военной подготовке: изучали устройство гранат, винтовки, стреляли в школьном тире. 

День Победы 

Я прекрасно помню этот день. Стояла чудесная погода: солнце, кругом много зелени. И вдруг поблизости раздались громкие крики, плач. Я выскочила на улицу и замерла — мне навстречу бежала толпа женщин. Все в голос рыдали. Кричали, размахивали руками, к ним присоединялись выбегающие из домов, толпа росла. И когда они поравнялись с нашим домом, я наконец разобрала, что они кричали «войне конец», «Гитлер сдался», «Победа». Не сговариваясь побежали к центральной площади, куда буквально со всех сторон стекался народ. 
Все обнимались, целовались. Такого всеобщего ликования, таких слез счастья, такой безумной радости я никогда больше за всю свою долгую жизнь не видала. 
Это действительно был великий день, день нашей Победы. 

Возвращение

В общей сложности прожили в Алтайском крае почти пять лет, вернулись в Минск в начале 1946 года, когда получили вызов. В городе кипели восстановительные работы, но следы страшных разрушений были повсюду. Начались такие же нелегкие трудовые будни, как и на Алтае, но только теперь у себя на родине, разграбленной и варварски сожженной. Трудно было поверить, что все это дикое опустошение — дело рук человеческих! Нас приютили знакомые, а через пару месяцев выделили шестиметровую комнатку в бараке по улице Кирова.

Жизнь в этом бараке была «веселая»! Кто только там не проживал! Барак гудел сутками не смолкая.

Хорошо помню, как восстанавливали наш главный проспект. Его строили пленные немцы — от Главпочтамта до ГУМа. Пробегая мимо их лагеря рано утром в школу, я видела, как широко распахивались огромные ворота и большая колонна пленных в шинелях выходила на работы, сопровождаемая конвоирами с собаками. Город жил с одним желанием — поскорее восстановить хоть мало‑мальски нормальную жизнь. И мое поколение — нам уже было по 15—16 лет — включалось в этот процесс с полным пониманием и отдачей. 

Галина ОЛЕХНОВИЧ, доктор экономических наук, профессор.
Полная перепечатка текста и фотографий запрещена. Частичное цитирование разрешено при наличии гиперссылки.
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter