Субботним утром я ехал в полупустом автобусе. За окнами плыл рыжий октябрьский Минск. В кармане зазвонил мобильник. Имя не высвечивалось. Взглянул на номер и подумал, что кто–то ошибся. Прижал мобильник к уху и сказал нейтральное «алё». «Здравствуй, Володя! Это Владимир Петрович Короткий из Гомеля. Помнишь меня, узнал?» Голос художника звучал почти незнакомо, но что–то было в нем такое, что я поперхнулся, а мой голос сел.
Обычно, когда человека не слышишь и не видишь много лет, от его неожиданного звонка теряешься, ожидая чего–то плохого, трагичного. Во всяком случае, у меня именно так в большинстве случаев и происходит. Здесь же я плохого не ожидал. Наверняка выглядел глупо, улыбался. Но мне было все равно. Я уже был не в Минске, а в своем родном «гэ пэ». И не промозглая осень там была, а жаркое лето. И Владимир Петрович был крепким молодым мужчиной в клетчатой светлой рубашке. «Если мне сейчас пятьдесят три, то Володе лет семьдесят...» — подумал я, плотнее прижимая телефон к уху.
Еще до того как появилась машина, у Володи был мотоцикл с коляской. В коляску мы складывали этюдники, планшеты, бутылки с водой, чтобы разводить акварельные краски, и ехали на этюды. Я сидел за его широкой спиной, навстречу летела дорога, мелькали старые тополя. Потом мы сворачивали с шоссе и тряслись, пылили по проселку. Иногда Володя приостанавливался и, не глуша мотор, привставал, как всадник в стременах. Он выбирал мотив, искал пейзаж, который мы станем рисовать. Находил, и мы начинали работать.
«...Давно не виделись. Надо встретиться. На могилу к Сильвестровичу сходить. Он же наш учитель. Помнишь его? Хороший человек...» — звучал голос уже немолодого художника.
Конечно, я помню нашего учителя. Помню изостудию во Дворце культуры стеклозавода. Все собираюсь написать о нем что–то серьезное, большое, да никак не соберусь. Стыдно. Обидно. Надо хоть на могилу его съездить. Там судьба крученая–перекрученая. Там тюрьма, в которую Сильвестрович попал сразу после войны. Его отец до революции занимался греко–римской борьбой, а потом стал кондитером... Нам, своим ученикам, он биографию не рассказывал. О тюрьме я узнал недавно от его внучки, живущей в Краснодарском крае... Хотя, может быть, с Володей — он–то постарше — Сильвестрович и делился своими воспоминаниями.
Однажды вечером я шел по берегу озера. Вода была, как расплавленное и застывающее стекло. Облака замерли и на небе, и в воде. На пригорке я увидел художника. Тихо подошел. На листе шершавой бумаги было чуть–чуть земли, а все остальное пространство занимало небо. Даже не небо, а всего только одно облако, закрывшее солнце. Облако было сложного, непередаваемого словами цвета. Но, самое главное, его верхний край сиял и горел... На моих глазах произошло чудо. Казалось, нарисованное облако живое, дышащее, а сияющий край — горячий. Именно тогда, в тот момент, я и решил, что стану художником. А поздно вечером объявил свое твердое решение родителям. На следующий день я уже рисовал свое огненное облако. Рисовал–писал, а оно не получалось, как я ни старался. Мое облако сначала напоминало грязную тряпку, потом сгоревший блин на черной жирной сковородке. Мои руки тряслись, не слушались, а глаза слезились. Я психовал. У меня не получался фокус, не происходило волшебства. Я ненавидел себя, но думал, что все дело в плохой кисточке, бумаге. Как в том анекдоте про танцора, у которого виновата музыка. Помните?
Прошло много лет. Как–то Володя Короткий привез свои акварели на выставку, и мы встретились. Сидели в мастерской нашего друга, говорили. Я спросил, помнит ли он ту самую акварель, которая перевернула мою судьбу. Володя не вспомнил. Да и как вспомнишь, если тех работ у него десятки тысяч?
«...Знаешь, я сейчас еду на этюды. Я каждый день езжу и пишу. Приезжай. Надо встретиться. Я уже старый и больной человек...»
На остановке я записал его телефонный номер в память мобильника. Над осенним Минском выглянуло солнце, края туч начали гореть, как то облако...
Может быть, это уже совсем личное и мало кому интересно...
