Без памяти о «настоящих людях» мы становимся пустой породой
Фотографии хранились в маминой дамской сумочке, давно вышедшей из моды. Их было много: черно-белых, больших и маленьких, с четким изображением и тех, что без подписи на обороте уже не разобрать. Сумочка конца 50-х распухла от глянцевых исторических документов и не закрывалась. Я добиралась до нее и, дите несмышленное, разрисовывала фото цветными карандашами. Мама убрала «архив» подальше от детских художественных ручек. Когда подросла, снова вернулась к заветному баульчику. Фотокарточки рассматривала уже под мамины рассказы.
Потом я познакомилась с мамиными старшими братьями: Клименковыми Георгием Ивановичем (сидит четвертый справа) и Петром Ивановичем (стоит второй слева). Георгий старше брата на 6 лет. Оба кадровые офицеры. В Красной армии с 1930 года. Профессионально подготовлены: Георгий окончил Московскую артиллерийскую школу, Петр — Киевское военное училище связи, после войны получил высшее юридическое. Прошли они и Великую Отечественную от начала и до конца. Георгий — в артиллерийских войсках, Петр — в частях связи.
Со мной они познакомились, конечно, раньше. Но детские воспоминания тех встреч не закрепили ничего конкретнее восхитительной радости. Пробудили ее то ли безграничная гордость, то ли абсолютная защищенность, а может, незнакомые проявления любви, исходящие от них. К тому времени дяди давно не жили в родном Кричеве. Уже похоронили тут своих отца и мать. Где стоял родовой дом, был вырыт глубокий карьер, постепенно заполнившийся водой. Этот новый ландшафт являет сюрреалистическую картину. Большое озеро в центре города на индустриальном фоне. Крупный цементно-шиферный комбинат с его высокими печами и трубами, беспрерывно извергает серо-белый дым, покрывающий все вокруг. Георгий и Петр философски относились к новым видам. Их тянуло на родину, какие бы изменения она ни претерпела. Понятие «дом» понимали в широком, объемлющем смысле. Георгий приезжал из Минска, Петр — из Куйбышева (которому позже вернули прежнее название Самара) к сестрам. Мама была младшей из них.
Разложу сегодня старые фото: свои детские, их военные, тут же поднимается настроение трепетного праздника, разумеется, со слезами на глазах. В мою осознанную память они вошли лет через десять. Вижу их разными. Дядя Жорж, домашнее имя Георгия Ивановича, — спокойный, неспешный, вальяжный, улыбчивый. Слегка прихрамывал: уже «послепобедное» ранение в голень той ноги, которой досталось на его первой финской войне и которую врачи планировали ампутировать. Он стал грузным, в быту неприхотливым и будто бы отстраненным от ежедневной суеты. Говорил немного, голосом негромким, но хорошо поставленным, наверное, как и положено солидному военачальнику. Дядя Петр (иногда родственники к нему обращались «па-беларуску» — Пятрок) — некоторая противоположность старшему брату. Интеллигентен, аккуратен до мелочей, переборчив в еде. Поддерживал хорошую физическую форму, всегда подтянут. Дикция правильная, речь четкая, логически завершенная. Голос низкий, глубокий. Восторгал абсолютной грамотностью. Жорж и Пятрок на фотографиях такие же: один — «свой парень», хоть и полковник, другой — «настоящий полковник», хоть в звании подполковника. Оба же — крестьянские хлопцы из красивейшего местечка Кисловка, что было когда-то в Кривече, где еще не построили большой завод и не выгребли из кисловской земли для него весь мел да песок. Мама, глядя на фотокарточки братьев повторяет: «Какие были богатыри! В отца. Нынче род мужской измельчал».
Их любили женщины. Да как любили! С приворотами, с любовными драмами, с перетягиванием одна у другой, с письмами и приездами к матери, чтобы помогла удержать. И добрая моя бабушка, говорят, наставляла взрослых своих сыновей, чтобы не обижали Клавдию, Марию, Нину… О, эти мужественные, статные, сильные мужчины! Их никогда не хватает на всех. У Георгия Ивановича женой всегда оставалась одна — Мария. Подруг — не мне считать. А у Петра Ивановича, уже после ухода, мы с одной из его дочерей насчитали пять жен. Сам он по этому поводу никогда не распространялся. Меня познакомил лишь с последней, и то в письме несколькими предложениями. Они прожили вместе, кажется, лет пятнадцать. Последние годы она тяжко болела. Ухаживал за ней он один. Петр Иванович сообщил о ее кончине, подкосившей и его, в конце 90-х.
Некоторое время я жила у Георгия Ивановича в его большом минском доме на улице Суворова. Тетя Мария большей частью предпочитала свою комнату за всегда закрытыми дверями или занималась стряпней на кухне. У дяди были три стабильные точки дислокации. Личная комната с дверью нараспашку, там он отдыхал на «вечной», по его выражению, кровати. В зале стояло его кресло, реквизированное еще у немцев и от многолетнего постоянного использования изрядно продавленное. Он проваливался в него, словно нырял в последний спасительный блиндаж, и оттуда молча смотрел телевизор или перебирал газеты. Еще он предпочитал проводить время на маленькой веранде. Летом она превращалась в столовую. В центре стоял большой обеденный стол, вокруг стулья, его — всегда слева. Он мог часами сидеть там и смотреть в окна. Думаю, однообразная картина, ограниченная соседними особнячками за забором, и тихая, почти провинциальная улица, знакомая до степени размытых пятен перед глазами, его нисколько не интересовали. Я входила на веранду или иногда засиживалась с ним за столом и, если спрашивала о чем-то текущем, получала ответ порой невпопад. Но если про войну, — всегда короткий и одновременно воодушевленный. Война не отпускала его до конца жизни. Однажды зашла, а он совершенно отстраненный слушает фронтовые песни, льющиеся из приемника, висящего на стене. Когда радио замолчало и Георгий Иванович, наконец, обнаружил меня, тихо примостившуюся напротив, спросил: «Ты не знаешь, почему не передают песню «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной буран…»? Он пересказал словами ее всю. Эта песня была его любимой.
Георгий Иванович показывал мне свои затертые планшет и кобуру. После войны он хранил в них многочисленные награды. Восстановила в памяти: 23, из них 9 орденов Красной Звезды еще за финскую войну, два Красного Знамени, один — за Москву, Александра Невского, Кутузова III степени, орден Ленина — за Берлин… В должности командира артиллерийской бригады он участвовал в церемонии подписания акта капитуляции в Карлсхорсте (окраина Берлина).
С Петром Ивановичем нас соединял эпистолярный жанр. Я оказалась единственным человеком, через которого он поддерживал связь с родной Беларусью. Хотя полжизни он прожил в России, сердцем оставался белорусом. С обязательными сорочками-вышиванками, которые надевал с гордостью. Всеми возможными способами следил за жизнью на родине, был в курсе важнейших общественных событий. Мечтал еще раз послушать хор Ширмы. На выступление Государственной хоровой капеллы БССР, сразу после ее создания, он попал в конце 50-х, будучи тогда в Минске.
Наступил момент, когда изящный почерк его писем изменился: буквы заплясали, строчки стали неровными, нажим на авторучку неоднократным. Он постепенно переходил на редкие, но подробные телефонные беседы. Всегда предупредительно прося вперед не звонить — дорого. Мол, у него, пенсионера, меньше расходов и ему оплачивать звонки необременительно. Своей пенсией он в общем-то был доволен. Как-то с переездами, с переменой телефонных номеров мы ненадолго потерялись. В очередное свое письмо накануне Дня Победы он вложил для меня конверт, дающий право бесплатной пересылки, тем самым растрогав меня до спазма в горле. Не только я ощущала доброту Петра Ивановича. Он помог моему двоюродному брату, сыну своей старшей сестры Елены. В определенной степени он его спас, обеспечив работой и жильем в тогдашнем Куйбышеве.
Это я, захлебываясь от рыдания, сообщила ему о смерти Георгия Ивановича. На том конце провода, за сотни километров, наступила долгая тишина, летевшая ко мне с оглушительной силой. А потом строго по военному: «Живым — жизнь, ушедшим — светлая память». Мне же пришлось сообщать и об уходе сестер Елены и Анастасии, живших в Кричеве. Подбадривая меня и, как показалось, уже и себя, в письме приписал: «Надо карабкаться в жизни, какой бы она ни была. Это наш род сопровождало всегда». Наступили непростые 90-е. Письма переходных тех лет спокойно читать нельзя. «Настоящий полковник» с 70-летним трудовым и военным стажем познал унижения, пустоту, безысходность. Его мучили не только свои физические недуги, а малоприглядное будущее нации, белорусов и русских, он писал об этом в каждом письме. Меня насторожила невнятная дикция его последнего звонка. Промелькнуло: не успею приехать к нему в гости. Он умер душной августовской ночью 2001 года, едва перемахнув в новый век.
Петр Иванович своего писателя не встретил. Повесть о нем вполне могла получиться и увлекательной, а, может, и авантюрной: профессия связиста давала тому основания. Если артиллерию считали богом войны, то связь всегда окутывалась тайной. Остались его документы. Они немало рассказывают о гвардии подполковнике Петре Ивановиче Клименкове. Сохранился записанный его рукой перечень наград из 19 пунктов. В верхней части списка перечислены 4 ордена Красной Звезды, Отечественной войны первой и два второй степеней. Среди медалей: «За отвагу», «За оборону Кавказа», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». В пакетике аккуратно сложены удостоверения ко всем наградам. Волнуют подлинники благодарностей. Пожелтевшие, местами помятые и протертые на сгибах листки, вверху с портретом Сталина в военной форме. Некоторые вполне могут поведать, с какой скоростью приближалась Красная армия к финишу той страшной войны.
Две эти постановочные фотографии, снятые в разных местах после Победы, объединяет еще одна, совсем маленькая, любительская. Братья встретились в Берлине. За время войны пересекались их воинские части, они сами сражались за одни и те же города: за Москву, Сталинград, освобождали Ковель… Но друг с другом не столкнулись. И только однажды, уже на польской земле, произошла незабываемая встреча. К тому моменту они не виделись целых 10 лет. Была длинная ночь радости, объятий, слез, безостановочных разговоров, воспоминаний, водки и икры. Два красивых, молодых, сильных брата-офицера все всматривались в родные черты и не могли насмотреться. Старший остался доволен младшим. Петр образован, владеет немецким, начальник связи 40-й дивизии. Теперь они, вообще-то, на равных. Оба отпахали пол-Европы, не раз стояли на краю смерти, несут ответственность за большое количество людей, с самих большой спрос. На теле у обоих отпечатки неизбежного на войне, но о своих ранениях — по-мужски коротко. Братья договорились обязательно отыскать друг друга после окончания трудной и опасной работы. Их фронты завершали долгий путь к победе и первыми врывались в Берлин.
Когда войне был объявлен конец, они нашлись. Немецкая столица дышала гарью, потом, кровью и постреливала. Георгий Иванович еще не получил свое последнее ранение. Они могут с чувством выполненного долга, расслабленно, обнявшись, плечом к плечу курить на балконе какого-то особнячка, увитого расцветающим плющем. Кто-то снизу их в этот момент и сфотографировал. Этот снимок мне очень нравится: на нем они живые, веселые, даже в каком-то кураже. Свои, родные. Я не знала их такими, но они такими были. Уставшие истинные победители. Никогда больше не стоять им так близко рядом. Они еще не знают, что порознь будут вспоминать эти минуты как лучшие в жизни.
Это не совсем верно, что, уходя, люди перестают жить. Разные поколения в одну неразрывную цепь соединяет историческая память. Она становится нашим животворным корнем. Без этой памяти мы, следующие за победителями, пустая порода.
