Насколько далеко может зайти художник? Может быть, прав философ, сказавший: «Моя свобода заканчивается там, где начинается боль другого человека»? С другой стороны, время запретов мы уже проходили... Не слишком «аппетитная» тема для дамского разговора за чашкой чая? Ну что ж, ведь за чаем на очередном заседании клуба «Триолет» встретились дамы творческие. А именно — искусствовед, директор художественной галереи Татьяна Бембель, литературный критик Ирина Шевлякова и я, ваш литературный обозреватель писатель Людмила Рублевская.Т.Б. Каждое явление я стремлюсь оценивать не с позиции «хорошо–плохо», а как симптом чего–то. Любой врач вам скажет, что надо лечить не симптомы, а болезнь. Запретительно–осудительные меры — самое легкое, что может быть. А вот объяснить, почему нельзя и почему такое происходит сложнее. Впрочем, об этом говорил еще Федор Михайлович Достоевский: «Если Бога нет, то все можно?» В этом вопросе — ответ.
И.Ш. У современного человека на запрещаемые вещи вполне определенная реакция. Может получиться взрыв, который не произошел бы при обычном развитии событий. Лучшая цензура — это репутация издания, галереи.
Л.Р. Но человек всегда захочет заглянуть в бездну и далеко не каждый захочет подавить в себе это желание.
Т.Б. Когда–то Надежда Константиновна Крупская (с 1919 года — глава Цензурного комитета Наркомата просвещения) составила список книг, которые детям можно было читать и которые нельзя. Она, например, решила, что мне не нужно читать Достоевского, потому что «Легенда о Великом Инквизиторе» вредна для юного сознания. Естественно, я с особым интересом это прочитала.
И.Ш. Меня вот что удивляет: для большинства интеллигенции, которая склонна учитывать множественность мнений, понятно, что цензура не должна существовать. Однако именно представители интеллигенции все чаще тоскуют о ее отсутствии.
Л.Р. А у вас, Татьяна, в галерее были случаи, когда какие–то произведения вы не выставляли по соображениям внутренней цензуры, вашего вкуса?
Т.Б. Есть теоретические рассуждения и есть жизнь. Если мы пришли на праздник близких нам людей, мы свободны устроить скандал, но не будем этого делать, чтобы не испортить праздник. Иногда я не решаюсь выставить в галерее вещи, которые мне было бы интересно выставить.
Л.Р. Боитесь?
Т.Б. Не все можно показывать людям неподготовленным, как нельзя привести человека с улицы на семинар по высшей математике.
Л.Р. Может быть, желание контроля в нас заложено? Когда–то в педагогике считалось: чтобы ребенок вырос внутренне раскрепощенным, родители должны ничего от него не скрывать, ходить при нем обнаженными. Но прошло время и обнаружилось, что дети в таких продвинутых семьях выросли с психическими отклонениями.
Т.Б. В Древнем Египте до 15 лет все ходили абсолютно голые и никаких проблем — возникла одна из самых великих цивилизаций. Другое дело, что ребенок в такой ситуации не может прийти к гармонии — почему родители ведут себя так, а другие дяди и тети этому ужасаются?
Л.Р. Образ «героя времени» между тем обычно нарушает цензурные рамки своего времени. Это вовсе не обязательно образ положительный.
И.Ш. И возникает конфликт между продуктом авторского мировоззрения и ожиданиями общества. Почему во многих изданиях сетуют на отсутствие героя с большой буквы? Почему, например, Юрия Станкевича, нашего популярного писателя, одно время единодушно бичевали — от кулуарных разговоров до рецензий в прессе? Одни считали его расистом, другие — пессимистом. А что, если он видит мир именно таким — унылым, жестоким?
Т.Б. Умение отвечать потребностям масс — на самом деле высокое искусство. Ведь идеологические шедевры советского времени, вроде «Коммуниста» или «Броненосца «Потемкина», в своем роде очень хороши. Всегда были те, кто создавал востребованный миф позитивного героя — от жрецов Древнего Египта до Бориса Акунина. Но люди, которые этот образ создают, никогда не будут относиться к нему всерьез. Другой вопрос, насколько талантливо это будет сделано.
И.Ш. Современные литераторы пытаются отразить столь «невыносимую странность бытия» (перефразируя Милана Кундеру), что описанное кажется чересчур неопределенным и может вызвать раздражение. В отношении белорусских литераторов я бы не говорила об отсутствии положительного героя. Это «герой–который–идет». Иногда он забывает, что за спиной, иногда не видит, что впереди. То, что старшее поколение принимает за безнравственность в произведениях молодых, попытка в язвительном смехе избавиться от отвратительного, от греховного. Законы жанра не должны приниматься за законы жизни. В эстетическом плане у каждого свой порог эпатажности, как свой порог боли.
Т.Б. Опытный в сфере развлекательного бизнеса человек недавно так оценил предложенный ему проект: «Ничего не получится. Здесь есть все, кроме вкуса». Понятие вкуса — наиболее реальный «цензор». Но его нельзя ввести указом.
И.Ш. Вкус — относительный критерий. Герой, который явно положителен либо отрицателен, персонаж комедии масок. Если кто–то берет на себя смелость решать, что приемлемо, что нет, он вступает на «территорию быка». Как в корриде. И нужно быть готовым, что и твои рассуждения кому–то покажутся безнравственными.
Л.Р. Что ж, мы с вами в этот момент тоже нарушаем чьи–то представления о приличии. Например, сидим с непокрытыми головами и открытыми лицами.
И.Ш. Мы говорим о внутреннем редакторе как о чем–то положительном. Но иногда изгоняют из темной комнаты кошку, которой нет.
Т.Б. Я только за одно ратую: чтобы где–то была маленькая резервация для людей, желающих высказываться абсолютно свободно. Это можно назвать лабораторией, галереей — как угодно.
Л.Р. Но искусство может развиваться только в том случае, если оно разрушает какие–то стереотипы.
И.Ш. Между тем на протяжении веков художники создавали шедевры в рамках определенной традиции.
Л.Р. Художник, поэт всегда творил, преодолевая сопротивление среды, становясь на сторону униженных и оскорбленных.
И.Ш. Многие художники чувствуют себя комфортно только в очень спокойной обстановке. Помести их в ситуацию сопротивления — им конец. Две дороги: либо в купцы, либо в висельники.
Л.Р. И все же творческий человек должен завоевывать свою территорию свободы. На заказ шедевры не создавались.
Т.Б. Аристотель Фьораванти, знаменитый итальянский архитектор, получил заказ на постройку Успенского собора Московского Кремля. Он первый раз попал в Россию, но он был профессионал и проявил талант в рамках задания, создав шедевр русской архитектуры. Если бы он поехал к турецкому султану, сделал бы замечательную мечеть.
Л.Р. Ладно — в архитектуре... Но в литературе не мог гений сегодня писать оду турецкому султану, завтра — Римскому Папе и все — равнозначные шедевры. Если поэт врет, это не спрячешь за совершенные рифмы.
И.Ш. Еще как спрячешь.
Л.Р. Художник все равно не свободен от своего долга перед обществом. Да, сегодня это звучит смешно и консервативно. Но если ты обладаешь даром влиять на сознание большого количества людей, ты должен быть готов за это отвечать.
Т.Б. В таком случае и общество должно иметь долг перед художником.
Л.Р. А оно не имеет — и все. И часто не подозревает о существовании этого художника. И получается, как в стихотворении Короткевича: «Потым, як пойдуць у зямлю сырую сотнi прыгожых дзяўчат i дам, статуям iхнiм рукi цалуюць, быццам лягчэй ад таго касцям».
Т.Б. В нашем сознании — смешение романтического образа художника и реального образа профессионала. Представление о художнике, как об избранном, появилось довольно поздно.
Л.Р. А как же Аристотель с теорией божественного безумия поэта?
Т.Б. Художник всегда служит, как и жрец в Древнем Египте. Служит, но знает чему. И получает за это плату.
Л.Р. Однако у самых высокооплачиваемых писателей мира — самые «бунтующие» произведения. Кутзее, Елинек, Палланик... Нобелевский лауреат Гарольд Пинтер, в конце концов, требующий посадить за решетку Буша и Блэра.
Т.Б. Причем деньги они получают от массового читателя. Парадокс...
Л.Р. Почему же? С одной стороны, массовый читатель хочет сказок с хорошим концом, с другой — страшилок. У Вересаева есть образ писателя как буфера, позволяющего читателю адаптированно пережить самые глубокие потрясения, в том числе почувствовать себя борцом за справедливость.
И.Ш. Герой рассказа Зощенко на вопрос, отчего соловей поет, отвечает: «Жрать хочет, потому и поет».
Т.Б. Все великие произведения изобразительного искусства создавались на заказ. Вот вам и цензура — воля заказчика.
Л.Р. В литературе это не так. Великий писатель опережает время.
И.Ш. Если общество хочет получить образ положительного героя, который игнорирует неудобные «портретные детали», оно должно быть готово к участию в товарно–денежных отношениях.
Л.Р. То есть вы считаете, что если мы хотим, чтобы в белорусской литературе появилось гениальное произведение...
Т.Б. ...закажите гениальное произведение.
Л.Р. Возникает еще вопрос: кому?
Т.Б. Выберите. Фадееву заказали «Молодую гвардию», он и сделал. В Беларуси огромный потенциал специалистов. Просто механизм осуществления госзаказа не отработан.
Л.Р. И если будет объявлен конкурс с огромной премией на написание поэмы, скажем, об Августовском канале...
Т.Б. То есть шанс, что появится гениальная поэма. Кстати, Августовский канал — шикарная тема. Какая у него история! Не могу понять, почему до сих пор не снят сериал, не написано романа.
Л.Р. Выходит, свободное творчество — иллюзия?
Т.Б. Конечно. Не зависеть от заказчика может позволить себе разве что какой–нибудь Веласкес, который не только занимал самую высокую должность, которую мог занимать в то время художник, но и был личным другом короля.
Л.Р. А как же Рембрандт, последний его период, в который он и стал гениальным? Когда никто не хотел покупать его работ, написанных в новой манере?
Т.Б. А это личный выбор художника. Он либо чем–то жертвует за право эксперимента, либо проявляет свой талант в рамках требований заказчика, как Веласкес.
Л.Р. Я все–таки остаюсь при своем романтическом мифе. «Я не для вас, паны, о не...», как писал Купала.
И.Ш. А я процитирую Гете: «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо». Мы можем теоретизировать сколько угодно, а художник не будет ждать, пока его обидят, а, как сказала Татьяна, сделает личный выбор.
Фото Александра РУЖЕЧКА, "СБ".
